Зимой 1942 года 367 стрелковая дивизия почти целиком осталась лежать в снегу под станциями Масельской и Ванзозеро в Карелии. Дивизия, формировавшаяся в Шадринске, прибыла на Карельский фронт в декабре 1941 года.

Что же происходило здесь, у неизвестного разъезда в эти холодные зимние дни 1942-го?

Карельский фронт существовал самое продолжительное время (три с половиной года), протяжённость его составляла 1600 км. Здесь не было крупных сражений, сравнимых со Сталинградской битвой или битвой на Курской дуге, однако направление было очень важным. Отдельная немецкая армия «Норвегия» рвалась к Мурманску, куда по ленд-лизу поступала помощь с Запада, а финские войска стремились перерезать Кировскую железную дорогу и Беломоро-Балтийский канал, по которым на фронты из Мурманска и Архангельска эта помощь поступала.

Карельский фронт должен был освободить участок Кировской железной дороги, овладеть городом Медвежьегорск и далее продвигаться к границе с Финляндией. Для этого была создана Массельская оперативная группа, в которую вошли 186-я, 263-я, 289-я, 367-я стрелковые дивизии, 61-я, 65-я, 66-я, 85-я морские стрелковые бригады и 227-я отдельная танковая рота.

Зимние сражения 1942 года стали самыми кровопролитными боями на Карельском фронте. В бой бросали необученных, никогда не воевавших солдат. А враг был силён, хорошо обучен. Отлично вооружён. Имел опыт.

В фильме «А зори здесь тихие» по роману Б. Васильева показаны события этого периода, правда, происходили они на другом разъезде Кировской железной дороги в болотистых местах Карельского перешейка.

Что же представляла собой 367-я стрелковая дивизия, прибывшая в Карелию из Зауралья?

367-я стрелковая дивизия формировалась по директиве Военного совета Уральского военного округа от 18 августа 1941 года в г. Шадринске Челябинской области. На формирование дивизии было отпущено два месяца и к 1 сентября 1941 года было закончено. В состав дивизии входили 1217, 1219, 1221 стрелковые полки, 928 артиллерийский полк.

Обучение личного состав происходило «условно». На учениях занимались с деревянными макетами, т. к. винтовок на всех не хватало. Стреляли по очереди из 5–10 винтовок на роту, двух орудий на дивизион. В рукопашном бою учились действовать сапёрной лопатой.

После формирования дивизия была отправлена в качестве резерва к Москве, а когда немцев отбросили от столицы, переправлена на Карельский фронт.

К моменту прибытия на фронт дивизия имела в своём составе 10910 человек. Командный состав 367 дивизии был преимущественно из запаса. Командиры взводов – недавние выпускники пехотных училищ. Рядовой и сержантский состав 1900–1913 годов рождения (т.е. им было по 36–40 лет), воинской подготовки не имели, лыжами не владели. Большинство командиров штабов имели незначительный опыт штабной работы. Из личного состава только 4% имели опыт военных действий.

Материальная часть дивизии была укомплектована в пути следования на Карельский фронт. 122-мм гаубицы и 76-мм пушки не имели зарядных ящиков, не хватало передков. Зенитная артиллерия отсутствовала, миномёты не имели прицелов. Отсутствовали артиллерийские приборы. Самозарядных винтовок было 9 вместо 3721 по штату, снайперских винтовок 26 вместо 108 штук.

В декабре 1941 года при разгрузке дивизии на разъезде станции Масельская начался артобстрел, а затем налетела авиация. Так появились первые потери.

И вот фронт… С 1 января 1942 года дивизия вела наступательные бои за Кировскую железную дорогу, врагу был нанесён значительный урон в живой силе и технике. Противник, потеряв важные стратегические объекты, стал усиленно готовиться к реваншу.

Нужно отметить, что 367 –я дивизия была просто не готова к ведению боевых действий. Личный состав был обут лишь в кожаную обувь, не хватало тёплых вещей. Морозы стояли сорокаградусные, кругом метровые сугробы, ноги бойцов постоянно мокрые – болотистая почва не промерзает в этих краях. Греться и сушиться особо негде, костер разжечь нельзя, верная гибель, потому частыми были обморожения из-за плохо просушенной обуви. При этом политотдел дивизии сообщал об общей расхлябанности бойцов: «…ходят без пояса, неделями не моются, не бреются, о приветствии и повторении приказаний забывают… В вязи с выдачей северного пайка участились случаи опьянения».

Нашим войскам противостояла 8-я пехотная дивизия финнов под командованием полковника Винеля. Вооружение – автоматы «Суоми», в достатке теплое шерстяное белье, обязательно – лыжи, имелись галеты, консервы. Личный состав получил опыт в ходе зимних боев с Красной армией.

Сопоставление далеко не в нашу пользу.

6 февраля1942 года в 2.30 утра финны при поддержке артиллерии и минометов перешли в наступление в полосе 367-ой дивизии. Они прорвали ее передний край в районе 2-го и 3-го батальонов 1221-го стрелкового полка, заняли 14-й разъезд, перерезав Кировскую железную дорогу. Командир первого батальона 1219-го полка лейтенант Копытин без приказа отвел свой батальон с занимаемого рубежа. В образовавшуюся брешь проникли финны и окружили часть соединений 1217-го и 1219-го полков. Попытка выхода из окружения не удалась, поэтому была организована круговая оборона. На следующий день противник повел сильный автоматно-пулеметно-минометный огонь по району окружения. Трое суток полк вёл бои с финнами и немцами. 24 атаки противника были отбиты.

За это время были израсходованы все патроны и гранаты. Пытавшиеся пробиться к окружённым 289-я стрелковая дивизия и 61-я морская бригада, неся большие потери, залегли в снегу под шквальным огнем противника. Не поднимая головы, слушали бойцы канонаду в финском тылу – погибающий 1217-й полк продолжал борьбу! Держась на расстреливаемой со всех сторон высоте, уральцы отбивали одну атаку за другой, выдерживая непрерывный натиск, солдаты верили в помощь, которая к ним так и не пришла. К исходу 7 февраля оставшиеся в живых пошли на прорыв...

Зимние бои 1941–1942 гг. остались и в памяти наших противников – финнов. Один из них вспоминал: «По обеим сторонам дороги было так много русских солдат, погибших и замерзших, что мертвые, стоя, поддерживали друг друга».

В январе–феврале 1942 года 367-я стрелковая дивизия потеряла 7610 человек: убито и умерло – 1141, ранено и контужено – 2822, заболело и обморожено – 655, пропало без вести – 2967.

1217 стрелковый полк погиб почти полностью – в живых остались лишь 28 человек! Почти все погибшие остались лежать в лесах и болотах.

Большинство из них не найдены до настоящего времени…

В 2005 году в честь 367-го стрелкового полка в шадринцы установили на Городище Поклонный крест – деревянный крест с перекладинами высотой 7 метров.

24 февраля 1942 года оставшиеся части 367-й стрелковой дивизии вывели на переформирование. Возрождённая дивизия сражалась храбро и стойко на Крайнем севере, в тяжёлых климатических условиях.

За доблесть и мужество дивизия была награждена орденом Красного знамени. Столица трижды салютовала воинам 367-й дивизии, наиболее отличившиеся солдаты и сержанты участвовали в Параде Победы.

Литература

Боевой путь 1217 стрелкового полка 367-й стрелковой дивизии // vest68.ucor.ru>publ|grochev_filaret_stepanovich|1…. – Загол. с экрана.

Милешина, Л. А. О 367 стрелковой дивизии / Л.А. Милешина // Вехи истории: материалы (с международным участием) студенческой историко-краеведческой конференции (4–5 апреля 2007 года г. Шадринск). – Шадринск, 2007. – С. 176–179.

Осинцев, Л. Читая фронтовые письма / Леонид Осинцев // Пишу я вам, живущим ныне… / Юрий Воронин. – Шадринск, 2011. – С. 10–27.

Плотникова, А. В. Формирование 1217 –го стрелкового полка 367- стрелковой дивизии (1941 год) / А. В. Плотникова // Шадринск военной поры / сост. и отв. ред. С. Б. Борисов. – Шадринск, 2005. – Кн. третья. – С. 36–38.

Рыбина, В. Путь в бессмертие / Вера Рыбина // Исеть. – 2006. – 16–22 авг. (№ 33). – С. 24. – (Памятная дата).

Цыбина, Е. Трагедия 367 дивизии / Е. Цыбина // Исеть. – 1992. – 26 нояб. (№ 168). – С. 4. – (Эхо войны).

Шестаков, В. П. Гибель 367 стрелковой дивизии / В. П. Шестаков // ust-miass.ru>indekx.pnp/istoria-sela…vek/113-367. – Загол. с экрана.

Эту и другую литературу по теме можно найти в краеведческом отделе Центральной библиотеки им. А. Н. Зырянова (ул. Свердлова, 57).

Фёдорова О. Ю., ведущий библиограф МБО ЦБ им. А. Н. Зырянова.

Рецензия на

повесть Б.Васильева

«А зори здесь тихие…»

Одирматов Александр

9 «В» класс, шк.№23

Повесть Б. Васильева «А зори здесь тихие…» - одно из многих произведений литературы, посвященное подвигу русских солдат в годы Великой Отечественной войны. Но эта повесть не просто о солдатах, сражавшихся за победу, а о судьбах совсем юных девушек, вставших на защиту Отечества.

Действие повести разворачивается на 171 железнодорожном разъезде в мае 1942 года. Автор повести этим показал, что победа в боях «местного» значения оплачена такой же кровью, как и при масштабных сражениях. Это является идеей произведения.

В повести действуют шесть главных героев: пять девушек-зенитчиц и старшина Васков.

Федоту Васкову тридцать два года. По окончании четырех классов полковой школы он за десять лет дослужился до старшинского звания. После финской войны его бросила жена, а сына он вытребовал через суд и отправил к матери в деревню, где его убили немцы. Это горе состарило старшину, он кажется суровым, черствым.

Младший сержант Рита Осянина стала женой «красного» командира в неполные восемнадцать лет. Ее сын Алик был отправлен к родителям, а Рита заняла место в строю после геройской гибели мужа на второй день войны, о чем она узнала через месяц после его гибели.

Соня Гурвич – сирота. Ее родители, скорее всего, погибли в Минске, захваченном немцами. В это время Соня училась в Москве, готовилась к сессии. В отряде она была переводчицей.

Галя Четвертак воспитывалась в детском доме и не знала своих родителей.

Лиза Бричкина выросла в семье лесника. Она собиралась учиться в техникуме, но ее планы нарушила война.

Самая красивая и беспечная из героинь повести – это Женя Комелькова. Она, дочь командира Красной Армии, полюбила полковника Лужина, который был женат. За связь с ним ее перевели служить на 171 разъезд.

«У войны не женское лицо», понятия «женщина» и «война» несовместимы и противоестественны. Автор повести, описывая быт героинь, как бы противопоставляет их суровую солдатскую службу и редкие часы отдыха, когда бойцы предстают молодыми девушками, которые хотят быть красивыми, счастливыми, несмотря на тяготы войны.

Война в повести Б. Васильева представлена не громкими сражениями, сложными военными операциями, а будничной службой, которую несут хрупкие, еще совсем юные девушки. Это подчеркивает и простой язык разговорной речи, которым автор описывает несправедливость и жестокость войны.

Одной из особенностей произведения является вставная новелла. Автор повествует там о прошлой мирной жизни героинь. Там они счастливы и беззаботны. Описание природы в произведении в виде красивых пейзажей противопоставляется ужасу и грязи войны. Как будто вся живая природа взывает к разуму людей: «Прекратите войну, остановитесь!»

Повесть поражает глубиной трагизма судеб главных героев. Произведение заставляет по-новому задуматься над последствиями, которые несет за собой война. В одно мгновение мирная жизнь, мечты о будущем превратились в кровь и смерть. Наш мир также хрупок, как и героини повести, и также не совместим с убийствами и войнами. Но девушки смогли противостоять жестокости войны, они в неравном бою вышли победителями противника, превосходящего их и числом, и силою, и выучкой.

Эта повесть заставляет нас, не знающих войн, задуматься о том, что нужно сделать, чтобы никогда не повторился этот ужас, чтобы наши девушки никогда не знали, как тяжелы грубые солдатские сапоги, как некрасивы серые шинели.

Автор повести жестоко распорядился судьбой героинь. Но после прочтения произведения остается все-таки светлое чувство, потому что гибель девушек не была бессмысленна. Они, молодые, только начинавшие жить, и есть настоящие герои этой войны и ее победители.

Война в Карелии. Какой она была и предстает сегодня

У Великой Отечественной в краю тайги и озер - свои особенности. Бои на Карельском фронте шли едва ли не четыре года, но масштабных войсковых операций, какие проводились в центральной части России, здесь не было, и действия противоборствующих сторон напоминали партизанскую и даже диверсионную войну. Не было ни танковых сражений, ни крупных воздушных битв, большой десант Онежской флотилии высадился в Петрозаводске в 1944-м, когда финны уже оставляли карельскую столицу.

Тем не менее, в местной летописи войны немало эпизодов, достойных не скупого упоминания в хронике, а подробного описания – настолько сильно отражают они людские трагедии.

По сути, для многих войну в Карелии «открыл» фильм Станислава Ростоцкого «А зори здесь тихие». Он был снят в 1972 году по одноименной повести московского писателя Бориса Васильева. Режиссер и целое актерское созвездие обеспечили фильму триумфальное шествие в кинопрокате.

Правда, не все отнеслись к упомянутой повести с восторгом. Известный карельский писатель Дмитрий Гусаров, тоже прошедший дорогами войны, но знающий Карелию не понаслышке, сразу заметил неточности - не те, что проскочили на экране, а допущенные в самом первоисточнике – тексте повести. Эти заметки Дмитрия Гусарова небезынтересны…

Ошибки Бориса Васильева

«Одна из самых популярных в последнее десятилетие повестей о Великой Отечественной войне, действие которой происходит в Карелии в мае 1942 года, начинается такой фразой: «На 171-м разъезде уцелело двенадцать дворов, пожарный сарай да приземистый длинный пакгауз, выстроенный в начале века из подогнанных валунов…»

Как ни странно, но в одной фразе три фактические неточности! Понятно, что автор писал не документальную повесть, но разве в чисто художественном произведении, где время действия строго датировано, а место обозначено косвенными, но довольно точными координатами, он не обязан считаться с тем, что первая железная дорога Карелии построена не в начале века, а в 1914-1917 гг., что все мосты и станционные строения до послевоенных времен были на ней деревянными, что из валунов в Карелии вообще ничего прежде не строили, а сама территория Карелии не настолько велика, чтобы можно было построить железную дорогу с 171-м разъездом?

Оставим в стороне рассуждения о достоверности общей картины, хотя жизнь прифронтового поселка назвать курортом с пьянками и гулянками возможно лишь при большом воображении, не до того было в жизни молодухам и вдовушкам, мобилизованным на лесозаготовки и работавшим от темна до темна без выходных. Возможно, где-то автору доводилось видеть подобные курорты, в конце концов он имеет право вообразить, представить нам и такую картину, тем более что дается она как бы с точки зрения солдат, в сравнении с фронтовыми буднями.

Все это можно допустить, принять как необходимую автору исходную картину, но слово «самогон» вдруг ставит все с ног на голову. Действительно, в Карелии гнать самогон можно разве что из комариного писка. И его не гнали ни до войны, ни в войну. Не было исходного материала, ни опыта, ни умения. Лишь в послевоенные годы, в связи с приездом в Карелию на лесозаготовки людей с Украины и Белоруссии, этот промысел стал там известен, хотя и не получил широкого распространения.

Опять мелочь… Сколько же их, таких «мелочей» и проколов, способен безнаказанно выдержать интересный и трогательный сюжет повести? Что это – авторская неосведомленность? Или та манера художественного письма, когда «ради красного словца не жалеют мать - отца»?

Выяснение этого вопроса уже не имеет в данном случае значения. Важно, что историко-познавательная функция экспозиции повести уже сведена к нулю. Более того, она невольно деформирует представления и знания читателей о Севере, о его особенностях.

Признаюсь, мне было бы более по душе, если бы причиной подобных небрежностей была бы авторская неосведомленность. Всякое незнание, в конце концов, можно восполнить, стоит лишь захотеть этого и проявить должное уважение к историческому факту. В данном-то случае не нужны долгие поиски. Стоило открыть энциклопедию, и ее сведений вполне хватило бы, чтоб восполнить авторскую неосведомленность» (из дневников Дмитрия Гусарова).

Партизанский край

Таким во время войны стал Пудожский район Карелии. На западном берегу Онежского озера стояли финны, а на восточном, сразу в нескольких населенных пунктах, формировались партизанские соединения и готовились к заброске в тыл диверсионные группы. Только после 2000 года на историко-краеведческой карте Карелии эти поселки, например Водлозеро и Шала, стали помечаться специальным значком, а до этого даже районным газетам рекомендовалось «не очень углубляться в эту тему». Некоторые подробности можно было прочесть у Дмитрия Гусарова и Геннадия Куприянова, но в их издожении многое облекалось в художественную форму, а чистой документалистики не хватало. Я ощутил это в начале 80-х, когда заинтересовался случаями «обезвреживания» в пудожском тылу сразу нескольких групп вражеских диверсантов, заброшенных на Беломорско-Балтийский канал и даже восточнее – в наш Каргопольский район и к Обозерке. Рассказы местных ветеранов привносили в эти истории очень любопытные детали, но из-за архивной закрытости их было не проверить.

Так же и с нашими партизанскими и диверсионными группами. Из всей «тайной» войны в Карелии официальную огласку получил только случай с практически бесследным исчезновением в финских лесах целого отряда (повесть Дмитрия Гусарова «За чертой милосердия»). Кстати, в том пудожском доме, где находился штаб партизанской бригады, сейчас районный краеведческий музей, но с информацией о военном времени там тоже негусто.

Немного написано и о том, как во время войны гибли от голода и непосильного труда местные колхозники и горожане. А ведь Пудож бомбили финские самолеты, и хлебные пайки нетрудоспособных здесь были почти такими же, как и в блокадном Ленинграде. Из недавно опубликованного дневника подростка: «12 января 1942 года – налет на Пудож. Хлеба дают 200 граммов… 22 августа 1944 года – суп из ботвы и ряпушки с ложкой каши…»

Вторая дорога жизни

Так порой называют железнодорожную ветку Обозерская – Беломорск. В учебниках по истории Советской Карелии строительство этой ветки не значилось в числе важнейших объектов предвоенной пятилетки. Впрочем, история и нашей Архангельской области о прокладке этой магистрали рассказывает без подробностей. А ведь по своему значению в планах правительства эта железная линия называлась не иначе как стратегическая. Планы строительства магистрали Обозерская - Сорока (Беломорск) правительство предметно обсуждало еще в 1938 году, а в 39-м был включен безотказный механизм сталинской экономики - сюда пошли эшелоны с заключенными. На карте строительства поражает обилие так называемых зон от Беломорска до Маленьги, где «эстафету» принимали уже лагеря Архангельской области. Правда, в связи с началом «финской войны» работа была приостановлена, но уже весной 1940-го ее возобновили. К осени отдельные участки трассы вошли в эксплуатацию, но еще через полгода началась новая война и большинство лагерей стали эвакуировать на восток. Вот тогда места зэков заняли те, кого мобилизовали на оборонные работы, – мужчины, не подлежавшие призыву, женщины, не имевшие детей....

Уровень механизации был ничтожным, основные работы - от валки леса до укладки рельс - выполнялись вручную. Отсыпку полотна вели по топким болотам, взрывы гранитных пород зачастую заменяли примитивным окалыванием кирками. Скудные пайки, непосильный труд, невыносимые бытовые условия делали свое черное дело - жертвы исчислялись тысячами.

9 сентября сорок первого фашисты и финны перерезали Кировскую (Октябрьскую) железную дорогу южнее Беломорска, и с этого момента ветка уже полностью оправдывала прозвище «второй дороги жизни», ведь путь в Мурманск и снабжение Карельского фронта по суше происходило именно по этому железнодорожному пути. По нему шли воинские и санитарные эшелоны. К слову, этим путем из Архангельска была переброшена под Мурманск 88-я дивизия. Но самый большой объем перевозок составили грузы ленд-лиза из Мурманска…

Вираж истории

В заключение о маленьком (в масштабах страны), но любопытном случае. В 1966 году в 42-м номере всесоюзного журнала «Огонек» были опубликованы снимки военной поры, в их числе работы бывшего фронтового корреспондента Галины Санько. Две из них в свое время удостоились золотой медали, назывались они «Узники фашизма» и «22 года спустя». Так вот, на первом фото были запечатлены дети за колючей проволокой петрозаводского концлагеря.

Крайняя справа – Клава Соболева. До войны ее семья проживала в деревне с удивительным не только для Карелии названием - Рим. Началась война, оккупация, и вся семья Соболевых, за исключением отца, ушедшего на фронт, была отправлена в концлагерь, который располагался в самом Петрозаводске. Было в нем и так называемое детское отделение.

Удивительный вираж совершил случай в судьбе Клавы Соболевой, одной из тех, кого случайно запечатлел фронтовой корреспондент. Сегодня Клавдия Александровна Соболева (по мужу - Нюппиева), председатель Карельского союза малолетних узников концлагерей, упоминается в 4-м томе энциклопедии «Лучшие люди России» в рубрике «Родины славные сыны и дочери».

В мае 1942 года 171-й разъезд, где не останавливались поезда, представлялся глубоким тыловым курортом. Комендант старшина Васков, который развелся с женой, сбежавшей с полковым ветеринаром, и похоронил сына, писал бесконечные рапорты о пьянстве тыловых вояк. Устав от жалоб, начальство присылает к нему совершенно непьющих бойцов - два женских отделения зенитчиц.

Женская команда

Для 32-летнего старшины с 4 классами образования это становится новым испытанием. Почти все девушки имеют хорошее образование и городские привычки. Командир первого отделения Рита Осянина после гибели мужа отправляет сына к родителям и уходит добровольцем на фронт. Перевод в тыл она воспринимает с радостью, поскольку недалеко от разъезда живут ее родители и сын.

Женька Комелькова в этом подразделении новенькая, но самая заводная. Она перешла линию фронта после того, как на оккупированной территории немцы расстреляли на ее глазах маму, сестру и брата. С ее появлением оттаивает душой Рита. А Галка Четвертак, воспитанная в детдоме и казавшаяся всем замухрышкой, попросту расцветает после того, как Женька отмывает ее в бане и подгоняет по фигуре гимнастерку.

Женщина и на войне остается женщиной.

Впрочем, такие отношения с обращением по именам и беспрестанными постирушками кажутся старшине совершенно неуставными. При этом он еще не знает о самовольных отлучках Риты. По ночам она отправляется в город, чтобы подкормить родителей и сына. Во время одного из своих возвращений она обнаруживает недалеко от разъезда двух немцев, и докладывает об этом старшине. Тот получает от начальства приказ задержать и обезвредить диверсантов.

Наперерез

Предположив, что конечной целью немецких лазутчиков является Кировская железная дорога, добраться до которой можно лишь по небольшой горной гряде между двумя озерами, старшина принимает решение идти туда короткой дорогой через болота. Поскольку диверсантов по имеющимся сведениям двое, Васков берет с собой - кроме Риты, Жени и Галины - Лизу Бричкину и Соню Гурвич.

Соня родом из Минска, где ее отец работал врачом. Училась в университете, хорошо владеет немецким, на фронт уходит вслед за своим однокурсником-добровольцем. Лиза ближе всего Васкову по своему довоенному образу жизни. Она дочь лесника. Из-за болезни матери не закончила школу. Собиралась поступать в техникум – но помешала война. Ей тоже понятен и даже симпатичен старшина.

Васков ведет бойцов непроходимым болотом по тропинке, которая известна лишь местным жителям. К озеру, где они должны встретить диверсантов, отряд благополучно добирается раньше немцев. Враг появляется только на следующее утро, но их не двое – а шестнадцать. Старшина принимает решение отправить Лизу на разъезд с докладом об изменении оперативной обстановки.

Оставшиеся бойцы в ожидании подкрепления имитируют лесозаготовительные работы. Васков рубит деревья, Женька с девчонками шумно плещутся в воде. Немцы не решаются идти по гряде и отходят назад к озеру. Старшина приказывает сменить позицию, но забывает на прежнем месте кисет. Соня, которая возвращается за табаком, наталкивается на двоих немцев, от рук которых и гибнет.

Последний бой

Оставшаяся четверка принимает неравный бой, первыми открывая огонь на поражение. Немцы отходят, не имея сведений об обороняющихся. Васков также хочет прояснить ситуацию, и берет с собой в разведку бойца Галину Четвертак. Рита и Женька обвиняют ее в трусости – она же попросту напугана смертью Сони. Но, находясь в шоковом состоянии, девушка проявляет неосторожность: гибнет сама и раскрывает позицию своего подразделения.

Старшина уводит немцев за собой к болоту. Раненый в руку, он все же добирается до небольшого островка. Там он замечает юбку Лизы в трясине, и понимает, что подкрепления ждать неоткуда. Он разыскивает Риту и Женю. Втроем они готовятся к последнему бою. Хотя они убивают нескольких диверсантов, силы явно не равны.

Тяжелое осколочное ранение от гранаты получает Рита. Васков уносит ее на себе вглубь леса. А Женька, схватив автомат, уводит немцев в другую сторону. Даже получив ранение, она не укрывается в зарослях, а отстреливается до последнего патрона. Но когда боеприпасы заканчиваются, немцы отыскивают ее и расстреливают в упор.

Васков оставляет Рите пистолет с двумя патронами и без оружия уходит в разведку. Но вскоре слышит за спиной одинокий выстрел. Понимая, что остался один, старшина возвращается, чтобы похоронить девчонок – а затем с единственным патроном в нагане и гранатой без взрывателя уходит навстречу немцам.

Он разыскивает заброшенную избушку, где диверсанты устроили привал. Устранив часового, Васков врывается внутрь и последним выстрелом убивает одного из немцем. Угрожая оставшимся четверым диверсантам незаряженным пистолетом и муляжом гранаты, он принуждает их связать друг друга и доставляет немцев на 171-й разъезд.

Спустя десятилетия Васков возвращается сюда вместе с сыном Риты, капитаном ракетных войск, чтобы установить мраморное надгробие на месте гибели своих отважных зенитчиц.

«Борис Васильев А зори здесь тихие. На 171-м разъезде уцелело двенадцать дворов, пожарный сарай да приземистый длинный пакгауз, выстроенный в...»

-- [ Страница 1 ] --

Борис Васильев

А зори здесь тихие...

На 171-м разъезде уцелело двенадцать дворов, пожарный сарай да приземистый

длинный пакгауз, выстроенный в начале века из подогнанных валунов. В последнюю

бомбежку рухнула водонапорная башня, и поезда перестали здесь останавливаться, Немцы

прекратили налеты, но кружили над разъездом ежедневно, и командование на всякий

случай держало там две зенитные счетверенки.

Шел май 1942 года. На западе (в сырые ночи оттуда доносило тяжкий гул артиллерии) обе стороны, на два метра врывшись в землю, окончательно завязли в позиционной войне;

на востоке немцы день и ночь бомбили канал и Мурманскую дорогу; на севере шла ожесточенная борьба за морские пути; на юге продолжал упорную борьбу блокированный Ленинград.

А здесь был курорт. От тишины и безделья солдаты млели, как в парной, а в двенадцати дворах оставалось еще достаточно молодух и вдовушек, умевших добывать самогон чуть ли не из комариного писка. Три дня солдаты отсыпались и присматривались; на четвертый начинались чьи-то именины, и над разъездом уже не выветривался липкий запах местного первача.

Комендант разъезда, хмурый старшина Васков, писал рапорты по команде. Когда число их достигало десятка, начальство вкатывало Васкову очередной выговор и сменяло опухший от веселья полувзвод. С неделю после этого комендант кое-как обходился своими силами, а потом все повторялось сначала настолько точно, что старшина в конце концов приладился переписывать прежние рапорты, меняя в них лишь числа да фамилии.

Чепушиной занимаетесь! - гремел прибывший по последним рапортам майор. - Писанину развели! Не комендант, а писатель какой-то!...

Шлите непьющих, - упрямо твердил Васков: он побаивался всякого громогласного начальника, но талдычил свое, как пономарь. - Непьющих и э т о. Чтоб, значит, насчет женского пола.

Евнухов, что ли?

Вам виднее, - осторожно говорил старшина.

Ладно, Васков!.. - распаляясь от собственной строгости, сказал майор. - Будут тебе непьющие. И насчет женщин тоже будут как положено. Но гляди, старшина, если ты и с ними не справиш ься.

Так точно, - деревянно согласился комендант. Майор увез не выдержавших искуса зенитчиков, на прощание еще раз пообещав Васкову, что пришлет таких, которые от юбок и самогонки нос будут воротить живее, чем сам старшина. Однако выполнить это обещание оказалось не просто, поскольку за три дня не прибыло ни одного человека.

Вопрос сложный, - пояснил старшина квартирной своей хозяйке Марии Никифоровне. - Два отделения - это же почти что двадцать человек непьющих. Фронт перетряси, и то - сомневаю сь.

Опасения его, однако, оказались необоснованными, так как уже утром хозяйка сообщила, что зенитчики прибыли.

В тоне ее звучало что-то вредное, но старшина со сна не разобрался, а спросил о том, что тревожило:

С командиром прибыли?

Не похоже, Федот Евграфыч.

Слава богу! - Старшина ревниво относился к своему комендантскому положению. - Власть делить - это хуже нету.

Погодите радоваться, - загадочно улыбалась хозяйка. - Радоваться после войны будем, - резонно сказал Федот Евграфыч, надел фуражку и вышел.

И оторопел: перед домом стояли две шеренги сонных девчат. Старшина было решил, что спросонок ему померещилось, поморгал, но гимнастерки на бойцах по-прежнему бойко торчали в местах, солдатским уставом не предусмотренных, а из-под пилоток нахально лезли кудри всех цветов и фасонов.

Товарищ старшина, первое и второе отделения третьего взвода пятой роты отдельного зенитно-пулеметного батальона прибыли в ваше распоряжение для охраны объекта, - тусклым голосом отрапортовала старшая. - Докладывает помкомвзвода сержант Кирьянова.

Та-ак, - совсем не по-уставному сказал комендант. - Нашли, значит, непьющих...

Целый день он стучал топором: строил нары в пожарном сарае, поскольку зенитчицы на постой к хозяйкам становиться не согласились. Девушки таскали доски, держали, где велел, и трещали как сороки. Старшина хмуро отмалчивался: боялся за авторитет.

Из расположения без моего слова ни ногой, - объявил он, когда все было готово.

Даже за ягодами? - бойко спросила рыжая. Васков давно уже приметил ее.

Ягод еще нет, - сказал он.

А щавель можно собирать? - поинтересовалась Кирьянова. - Нам без приварка трудно, товарищ старшина, - отощаем.

Федот Евграфыч с сомнением повел глазом по туго натянутым гимнастеркам, но разрешил:

Не дальше речки. Аккурат в пойме прорва его. На разъезде наступила благодать, но коменданту от этого легче не стало. Зенитчицы оказались девахами шумными и задиристыми, и старшина ежесекундно чувствовал, что попал в гости в собственный дом:

боялся ляпнуть не то, сделать не так, а уж о том, чтобы войти куда без стука, не могло теперь быть и речи, и, если он забывал когда об этом, сигнальный визг немедленно отбрасывал его на прежние позиции. Пуще же всего Федот Евграфыч страшился намеков и шуточек насчет возможных ухаживаний и поэтому всегда ходил, уставясь в землю, словно потерял денежное довольствие за последний месяц.

Да не бычьтесь вы, Федот Евграфыч, - сказала хозяйка, понаблюдав за его общением с подчиненными. - Они вас промеж себя стариком величают, так что глядите на них соответственно.

Федоту Евграфычу этой весной исполнилось тридцать два, и стариком он себя считать не согласился. Поразмыслив, он пришел к выводу, что все это есть меры, предпринятые хозяйкой для упрочения собственных позиций: она-таки растопила лед комендантского сердца в одну из весенних ночей и теперь, естественно, стремилась укрепиться на завоеванных рубежах.

Ночами зенитчицы азартно лупили из всех восьми стволов по пролетающим немецким самолетам, а днем разводили бесконечные постирушки: вокруг пожарного сарая вечно сушились какие-то их тряпочки.

Подобные украшения старшина считал неуместными и кратко информировал об этом сержанта Кирьянову:

Демаскирует.

А есть приказ, - не задумываясь, сказала она.

Какой приказ?

Соответствующий. В нем сказано, что военнослужащим женского пола разрешается сушить белье на всех фронтах.

Комендант промолчал: ну их, этих девок, к ляду! Только свяжись: хихикать будут до осени...

Дни стояли теплые, безветренные, и комара народилось такое количество, что без веточки и шагу не ступишь. Но веточка - это еще ничего, это еще вполне допустимо для военного человека, а вот то, что вскоре комендант начал на каждом углу хрипеть да кхекать, словно и вправду был стариком, - вот это было совсем уж никуда не годно.

А началось все с того, что жарким майским днем завернул он за пакгауз и обмер: в глаза брызнуло таким неистово белым, таким тугим да еще восьмикратно помноженным телом, что Васкова аж в жар кинуло: все первое отделение во главе с командиром младшим сержантом Осяниной загорало на казенном брезенте в чем мать родила. И хоть бы завизжали, что ли, для приличия, так нет же: уткнули носы в брезент, затаились, и Федоту Евграфычу пришлось пятиться, как мальчишке из чужого огорода. Вот с того дня и стал он кашлять на каждом углу, будто коклюшный.

А эту Осянину он еще раньше выделил: строга. Не засмеется никогда, только что поведет чуть губами, а глаза по-прежнему серьезными остаются. Странная была Осянина, и поэтому Федот Евграфыч осторожно навел справочки через свою хозяйку, хоть и понимал, что той поручение это совсем не для радости.

Вдовая она, - поджав губы, через день доложила Мария Никифоровна. - Так что полностью в женском звании состоит: можете игры заигрывать.

Старшина промолчал: бабе все равно не докажешь. Взял топор, пошел во двор: лучше нету для дум времени, как дрова колоть. А дум много накопилось, и следовало их привести в соответствие.

Ну, прежде всего, конечно, дисциплина. Ладно, не пьют бойцы, с жительницами не любезничают - это все так.

А внутри - беспорядок:

Люда, Вера, Катенька - в караул! Катя - разводящая. Разве это команда? Развод караулов полагается по всей строгости делать, по уставу. А это насмешка полная, это надо порушить, а как? Попробовал он насчет этого со старшей, с Кирьяновой, поговорить, да у нее один ответ:

А у нас разрешение, товарищ старшина. От командующего. Лично.

Смеются, ч е р т и.

Стараешься, Федот Евграфыч?

Обернулся: соседка во двор заглядывает, Полинка Егорова. Самая беспутная из всего населения: именины в прошлом месяце четыре раза справляла.

Ты не очень-то утруждайся, Федот Евграфыч. Ты теперь один у нас остался, вроде как на племя.

Хохочет. И ворот не застегнут: вывалила на плетень прелести, точно булки из печи.

Ты теперь по дворам ходить будешь, как пастух. Неделю в одном дворе, неделю - в другом. Такая у нас, у баб, договоренность насчет тебя.

Ты, Полина Егорова, совесть поимей. Солдатка ты или дамочка какая? Вот и веди соответственно.

Война, Евграфыч, все спишет. И с солдат и с солдаток.

Вот ведь петля какая! Выселить надо бы, а как? Где они, гражданские власти? А ему она не подчинена: он этот вопрос с крикуном майором провентилировал.

Да, дум набралось кубометра на два, не меньше. И с каждой думой совершенно особо разобраться надо. Совершенно особо...

Все-таки большая помеха, что человек он почти что без образования. Ну, писать-читать умеет и счет знает в пределах четырех классов, потому что аккурат в конце этого, четвертого, у него медведь отца заломал. Вот девкам бы этим смеху было, если б про медведя узнали! Это ж надо: не от газов в мировую, не от клинка в гражданскую, не от кулацкого обреза, не своей смертью даже - медведь заломал! Они, поди, медведя этого в зверинцах только и в и д е л и.

Из дремучего угла ты, Федот Васков, в коменданты выполз. А они, не гляди что рядовые, - наука: упреждение, квадрант, угол сноса. Классов семь, а то и все девять, по разговору видно. От девяти четыре отнять - пять останется. Выходит, он от них на больше отстал, чем сам и м е е т.

Невеселыми думы были, и от этого рубал Васков дрова с особой яростью. А кого винить? Разве что медведя того, невежливого.

Странное дело: до этого он жизнь свою удачливой считал. Ну не то чтоб совсем уж двадцать одно выходило, но жаловаться не стоило. Все-таки он со своими неполными четырьмя классами полковую школу окончил и за десять лет до старшинского звания дослужился. По этой линии ущерба не было, но с других концов, случалось, судьба флажками обкладывала и два раза прямо в упор из всех стволов саданула, но Федот Евграфыч устоял все ж таки. У с то я л.

Незадолго перед финской женился он на санитарке из гарнизонного госпиталя. Живая бабенка попалась: все бы ей петь да плясать, да винцо попивать. Однако мальчонку родила.

Игорьком назвали: Игорь Федотыч Васков. Тут финская началась, Васков на фронт уехал, а как вернулся назад с двумя медалями, так его в первый раз и шарахнуло: пока он там в снегах загибался, жена вконец завертелась с полковым ветеринаром и отбыла в южные края.

Федот Евграфыч развелся с нею немедля, мальца через суд вытребовал и к матери в деревню отправил. А через год мальчонка его помер, и с той поры Васков улыбнулся-то всего три раза: генералу, что орден ему вручал, хирургу, осколок из плеча вытащившему, да хозяйке своей Марии Никифоровне, за догадливость.

Вот за тот осколок и получил он свой теперешний пост. В пакгаузе имущество коекакое осталось, часовых не ставили, но, учредив комендантскую должность, поручили ему пакгауз тот блюсти. Трижды в день обходил старшина объект, замки пробовал и в книге, которую сам же завел, делал одну и ту же запись: "Объект осмотрен. Нарушений нет”. И время осмотра, конечно.

Спокойно служилось старшине Васкову. Почти до сегодня спокойно. А т е п е р ь.

Вздохнул старшина.

Из всех довоенных событий Рита Муштакова ярче всего помнила школьный вечер - встречу с героями-пограничниками. И хоть не было на этом вечере Карацупы, а собаку звали совсем не Индус, Рита помнила этот вечер так, словно он только-только окончился и застенчивый лейтенант Осянин все еще шагал рядом по гулким деревянным тротуарам маленького приграничного городка. Лейтенант еще никаким не был героем, в состав делегации попал случайно и ужасно стеснялся.

Рита тоже была не из бойких: сидела в зале, не участвуя ни в приветствиях, ни в самодеятельности, и скорее согласилась бы провалиться сквозь все этажи до крысиного подвала, чем первой заговорить с кем-либо из гостей моложе тридцати. Просто они с лейтенантом Осяниным случайно оказались рядом и сидели, боясь шевельнуться и глядя строго перед собой. А потом школьные затейники организовали игру, и им опять выпало быть вместе. А потом был общий фант: станцевать вальс - и они станцевали. А потом стояли у окна. А потом... Да, потом он пошел ее провожать.

И Рита страшно схитрила: повела его самой дальней дорогой. А он все равно молчал и только курил, каждый раз робко спрашивая у нее разрешения. И от этой робости сердце Риты падало прямо в коленки.

Они даже простились не за руку: просто кивнули друг другу, и все. Лейтенант уехал на заставу и каждую субботу писал ей очень короткое письмо. А она каждое воскресенье отвечала длинным. Так продолжалось до лета: в июне он приехал в городок на три дня, сказал, что на границе неспокойно, что отпусков больше не будет и поэтому им надо немедленно пойти в загс.

Рита нисколько не удивилась, но в загсе сидели бюрократы и отказались регистрировать, потому что до восемнадцати ей не хватало пяти с половиной месяцев. Но они пошли к коменданту города, а от него - к ее родителям и все-таки добились своего.

Рита была первой из их класса, кто вышел замуж. И не за кого-нибудь, а за красного командира, да еще пограничника. И более счастливой девушки на свете просто не могло быть.

На заставе ее сразу выбрали в женский совет и записали во все кружки. Рита училась перевязывать раненых и стрелять, скакать на лошади, метать гранаты и защищаться от газов.

Через год она родила мальчика (назвали его Альбертом - Аликом), а еще через год началась война.

В тот первый день она оказалась одной из немногих, кто не растерялся, не ударился в панику. Она вообще была спокойная и рассудительная, но тогда ее спокойствие объяснялось просто: Рита еще в мае отправила Алика к своим родителям и поэтому могла заниматься спасением чужих детей.

Застава держалась семнадцать дней. Днем и ночью Рита слышала далекую стрельбу.

Застава жила, а с нею жила и надежда, что муж цел, что пограничники продержатся до прихода армейских частей и вместе с ними ответят ударом на удар, - на заставе так любили петь: "Ночь пришла, и тьма границу скрыла, но ее никто не перейдет, и врагу мы не позволим рыло сунуть в наш советский ого р о д." Но шли дни, а помощи не было, и на семнадцатые сутки застава замолчала.

Риту хотели отправить в тыл, а она просилась в бой. Ее гнали, силой запихивали в теплушки, но настырная жена заместителя начальника заставы старшего лейтенанта Осянина через день снова появлялась в штабе укрепрайона. В конце концов взяли санитаркой, а через полгода послали в полковую зенитную школу.

А старший лейтенант Осянин погиб на второй день войны в утренней контратаке. Рита узнала об этом уже в июле, когда с павшей заставы чудом прорвался сержант-пограничник.

Начальство ценило неулыбчивую вдову героя-пограничника: отмечало в приказах, ставило в пример и поэтому уважило личную просьбу - направить по окончании школы на тот участок, где стояла застава, где погиб муж в яростном штыковом бою. Фронт тут попятился немного: зацепился за озера, прикрылся лесами, влез в землю и замер где-то между бывшей заставой и тем городком, где познакомился когда-то лейтенант Осянин с ученицей девятого "Б"...

Теперь Рита была довольна: она добилась того, чего хотела. Даже гибель мужа отошла куда-то в самый тайный уголок памяти: у нее была работа, обязанность и вполне реальные цели для ненависти. А ненавидеть она научилась тихо и беспощадно и хоть не удалось пока ее расчету сбить вражеский самолет, но немецкий аэростат прошить ей все-таки удалось. Он вспыхнул, съежился; корректировщик выбросился из корзины и камнем полетел вниз.

Стреляй, Р и т а!. Стреляй! - кричали зенитчицы. А Рита ждала, не сводя перекрестия с падающей точки. И когда немец перед самой землей рванул парашют, уже благодаря своего немецкого бога, она плавно нажала гашетку. Очередью из четырех стволов начисто разрезало черную фигуру, девчонки крича от восторга, целовали ее, а она улыбалась наклеенной улыбкой. Всю ночь ее трясло. Помкомвзвода Кирьянова отпаивала чаем, утешала:

Пройдет, Ритуха. Я, когда первого убила, чуть не померла, ей-богу. Месяц снился, гад.

Кирьянова была боевой девахой: еще в финскую исползала с санитарной сумкой не один километр передовой, имела орден. Рита уважала ее за характер, но особо не сближалась.

Впрочем, Рита вообще держалась особняком: в отделении у нее были сплошь девчонкикомсомолки. Не то чтобы младше, нет: просто - зеленые. Не знали они ни любви, ни материнства, ни горя, ни радости, болтали о лейтенантах да поцелуйчиках, а Риту это сейчас раздражало.

С п ать!. - коротко бросала она, выслушав очередное признание. - Еще услышу о глупостях - настоишься на часах вдоволь.

Зря, Ритуха, - лениво пеняла Кирьянова. - Пусть себе болтают: занятно.

Пусть влюбляются - слова не скажу. А так, лизаться по углам - этого я не понимаю.

Пример покажи, - улыбнулась Кирьянова. И Рита сразу замолчала. Она даже представить не могла, что такое может случиться: мужчин для нее не существовало. Один был мужчина - тот, что вел в штыковую поредевшую заставу на втором рассвете войны.

Жила, затянутая ремнем. На самую последнюю дырочку затянутая.

Перед маем расчету досталось: два часа вели бой с юркими «мессерами». Немцы заходили с солнца, пикировали на счетверенки, плотно поливая огнем. Убили подносчицу - курносую, некрасивую толстуху, всегда что-то жевавшую втихомолку, легко ранили еще двоих. На похороны прибыл комиссар части, девочки ревели в голос.

Дали салют над могилой, а потом комиссар отозвал Риту в сторону:

Пополнить отделение нужно. Рита промолчала.

У вас здоровый коллектив, Маргарита Степановна. Женщины на фронте, сами знаете, - объект, так сказать, пристального внимания. И есть случаи, когда не выдерживают.

Рита опять промолчала. Комиссар потоптался, закурил, сказал приглушенно:

Один из штабных командиров - семейный, между прочим, - завел себе, так сказать, подругу. Член Военного совета, узнав, полковника того в оборот взял, а мне приказал подругу эту, так сказать, к делу определить. В хороший коллектив.

Давайте, - сказала Рита.

Наутро увидела и залюбовалась: высокая, рыжая, белокожая. А глаза детские: зеленые, круглые, как блюдца.

Боец Евгения Комелькова в ваше распоряжение...

Тот день банным был, и, когда наступило их время, девушки в предбаннике на новенькую, как на чудо, глядели:

Женька, ты русалка!

Женька, у тебя кожа прозрачная!

Женька, с тебя скульптуру лепить!

Женька, ты же без лифчиков ходить можешь!

Ой, Женька, тебя в музей нужно! Под стекло на черном б архате.

Несчастная баба! - вздохнула Кирьянова. - Такую фигуру в обмундирование паковать - это ж сдохнуть легче.

Красивая, - осторожно поправила Рита. - Красивые редко счастливыми бывают.

На себя намекаешь? - усмехнулась Кирьянова. И Рита опять замолчала: нет, не выходила у нее дружба с помкомвзвода Кирьяновой. Никак не выходила.

А с Женькой вышла. Как-то сама собой, без подготовки, без прощупывания: взяла Рита и рассказала ей свою жизнь. Укорить хотела отчасти, а отчасти - пример показать и похвастаться. А Женька в ответ не стала ни жалеть, ни сочувствовать.

Сказала коротко:

Значит, и у тебя личный счет имеется. Сказано было так, что Рита - хоть и знала про полковника досконально - спросила:

И у тебя тоже?

А я одна теперь. Маму, сестру, братишку - всех из пулемета уложили.

Обстрел был?

Расстрел. Семьи комсостава захватили и - под пулемет. А меня эстонка спрятала в доме напротив, и я видела все. Все! Сестренка последней упала - специально доби вали.

Послушай, Женька, а как же полковник? - шепотом спросила Рита. - Как же ты могла, Ж е н ь к а.

А вот могла! - Женька с вызовом тряхнула рыжей шевелюрой. - Сейчас воспитывать начнешь или после отбоя?

Женькина судьба перечеркнула Ритину исключительность, и - странное дело! - Рита словно бы чуть оттаяла, словно бы дрогнула где-то, помягчела. Даже смеялась иногда, даже пела с девчонками, но самой собой была только с Женькой наедине.

Рыжая Комелькова, несмотря на все трагедии, была чрезвычайно общительной и озорной. То на потеху всему отделению лейтенанта какого-нибудь до онемения доведет, то на перерыве под девичье «ля-ля» цыганочку спляшет по всем правилам, то вдруг роман рассказывать начнет - заслушаешься.

На сцену бы тебя, Женька! - вздыхала Кирьянова. - Такая баба пропадает!

Так и кончилось Ритино старательно охраняемое одиночество: Женька все перетряхнула. В отделении у них замухрышка одна была, Галка Четвертак. Худющая, востроносая, косички из пакли и грудь плоская, как у мальчишки. Женька ее в бане отскребла, прическу соорудила, гимнастерку подогнала - расцвела Галка. И глазки вдруг засверкали, и улыбка появилась, и грудки, как грибы, выросли. И поскольку Галка эта от Женьки больше и на шаг не отходила, стали они теперь втроем: Рита, Женька и Галка.

Известие о переводе с передовой на объект зенитчицы встретили в штыки.

Только Рита промолчала: сбегала в штаб, поглядела карту, сказала:

Пошлите мое отделение.

Девушки удивились, Женька подняла бунт, но на следующее утро вдруг переменилась:

стала за разъезд агитировать. Почему, отчего - никто не понимал, но примолкли: значит, надо, Женьке верили. Разговоры сразу утихли, начали собираться. А как прибыли на разъезд, Рита, Женька и Г алка стали вдруг пить чай без сахара.

Через три ночи Рита исчезла из расположения. Скользнула из пожарного сарая, тенью пересекла сонный разъезд и растаяла в мокром от росы ольшанике. По заглохшей лесной дороге выбралась на шоссе и остановила первый грузовик.

Далеко собралась, красавица? - спросил усатый старшина: ночью в тыл ходили машины за припасами, и сопровождали их люди, далекие от строевой и уставов, - До города подбросите?

Из кузова уже тянулись руки. Не ожидая разрешения, Рита встала на колесо и вмиг оказалась наверху. Усадили на брезент, набросили ватник.

Подремли, деваха, часок,. А утром была на месте. - Лида, Рая - в наряд!

Никто не видал, а Кирьянова узнала: доложили. Ничего не сказала, усмехнулась про себя: "Завела кого-то, гордячка. Пусть ее, может, оттает..."

И Васкову - ни слова. Впрочем, Васкова никто из девушек не боялся, а Рита - меньше всех. Ну, бродит по разъезду пенек замшелый: в запасе двадцать слов, да и те из уставов. Кто же его всерьез-то принимать будет?

Но форма есть форма, а в армии особенно. И форма эта требовала, чтобы о ночных путешествиях Риты не знал никто, кроме Женьки да Г алки Четвертак.

Откочевывали в городишко сахар, галеты, пшенный концентрат, а когда и банки с тушенкой. Шальная от удач Рита бегала туда по две-три ночи в неделю: почернела, осунулась.

Женька укоризненно шипела в ухо:

Зарвалась ты, мать! Налетишь на патруль, либо командир какой заинтересуется - и сгоришь.

Молчи, Женька, я везучая!

У самой от счастья глаза светятся: разве с такой серьезно поговоришь? Женька только расстраивалась:

Ой, гляди, Ритка!

То, что о ее путешествиях Кирьянова знает, Рита быстро догадалась по взглядам да усмешечкам. Обожгли ее эти усмешечки, словно она и впрямь своего старшего лейтенанта предавала. Потемнела, хотела одернуть - Женька не дала.

Уцепилась, уволокла в сторону:

Пусть, Рита, пусть что хочет думает!

Рита опомнилась: правильно. Пусть любую грязь сочиняет, лишь бы помалкивала, не мешала, Васкову бы не донесла. Занудит, запилит - света невзвидишь. Пример был: двух подружек из первого отделения старшина за рекой поймал. Четыре часа - с обеда до ужина - мораль читал: устав наизусть цитировал, инструкции, наставления. Довел девчонок до третьих слез: не то что за реку - со двора зареклись выходить.

Но Кирьянова пока молчала.

Стояли безветренные белые ночи. Длинные - от зари до зари - сумерки дышали густым настоем зацветающих трав, и зенитчицы до вторых петухов пели песни у пожарного сарая. Рита таилась теперь только от Васкова, исчезала через две ночи на третью вскоре после ужина, а возвращалась перед подъемом.

Эти возвращения Рита любила больше всего. Опасность попасться на глаза патрулю была уже позади, и теперь можно было спокойно шлепать босыми ногами по холодной до боли росе, забросив связанные ушками сапоги за спину. Шлепать и думать о свидании, о жалобах матери и о следующей самоволке. И оттого, что следующее свидание она может планировать сама, не завися или почти не завися от чужой воли, Рита была счастлива. Но шла война, распоряжаясь по своему усмотрению человеческими жизнями, и судьбы людей переплетались причудливо и непонятно. И, обманывая коменданта тихого 171-го разъезда, младший сержант Маргарита Осянина и знать не знала, что директива имперской службы СД за № С219/702 с грифом "ТОЛЬКО ДЛЯ КОМАНДОВАНИЯ” уже подписана и принята к исполнению.

А зори здесь были тихими-тихими.

Рита шлепала босиком: сапоги раскачивались за спиной. С болот полз плотный туман, холодил ноги, оседал на одежде, и Рита с удовольствием думала, как сядет перед разъездом на знакомый пенек, наденет сухие чулки и обуется. А сейчас торопилась, потому что долго ловила попутную машину. Старшина же Васков вставал ни свет ни заря и сразу шел щупать замки на пакгаузе. А Рита как раз туда должна была выходить: пенек ее был в двух шагах от бревенчатой стены, за кустами.

До пенька осталось два поворота, потом напрямик, через ольшаник. Рита миновала первый и - замерла: на дороге стоял человек.

Он стоял, глядя назад, рослый, в пятнистой плащ-палатке, горбом выпиравшей на спине. В правой руке он держал продолговатый, туго обтянутый ремнями сверток; на груди висел автомат.

Рита шагнула в куст; вздрогнув, он обдал ее росой, но она не почувствовала. Почти не дыша, смотрела сквозь редкую еще листву на чужого, недвижимо, как во сне, стоящего на ее пути.

Из лесу вышел второй: чуть пониже, с автоматом на груди и с точно таким же тючком в руке. Они молча пошли прямо на нее, неслышно ступая высокими шнурованными башмаками по росистой траве.

Рита сунула в рот кулак, до боли стиснула его зубами. Только не шевельнуться, не закричать, не броситься напролом сквозь кусты! Они прошли рядом: крайний коснулся плечом ветки, за которой она стояла. Прошли молча, беззвучно, как тени. И скрылись.

Рита обождала - никого. Осторожно выскользнула, перебежала дорогу, нырнула в куст, прислушалась.

Задыхаясь, кинулась напролом: сапоги били по спине.

Не таясь, пронеслась по поселку, забарабанила в сонную, наглухо заложенную дверь:

Товарищ комендант!... Товарищ старшина!...

Наконец открыли. Васков стоял на пороге - в галифе, тапочках на босу ногу, в нижней бязевой рубахе с завязками.

Хлопал сонными глазами:

Немцы в лесу!

Т а к. - Федот Евграфыч подозрительно сощурился: не иначе, разыгрываю т. - Откуда известно?

Сама видела. Двое. С автоматами, в маскировочных накидках.

Нет, вроде не врет. Глаза испуганные.

Погоди тут.

Старшина метнулся в дом. Натянул сапоги, накинул гимнастерку, второпях, как при пожаре.

Хозяйка в одной рубахе сидела на кровати, разинув рот:

Что там, Федот Евграфыч?

Ничего. Вас не касается.

Выскочил на улицу, затягивая ремень с наганом на боку. Осянина стояла на том же месте, по-прежнему держа сапоги за плечом.

Старшина машинально глянул на ее ноги:

красные, мокрые, к большому пальцу прошлогодний лист прилип. Значит, по лесу босиком шастала, а сапоги за спиной носила: так, стало быть, теперь воюют.

Команду - в ружье: боевая тревога! Кирьянову ко мне. Бегом!

Бросились в разные стороны: деваха - к пожарному сараю, а он - в будку железнодорожную, к телефону. Только бы связь была!...

- "Сосна"! "С осна"!. Ах ты, мать ч естн ая!. Либо спят, либо п о л о м к а. "С осна"!.

- "Сосна" слушает.

Семнадцатый говорит. Давай Третьего. Срочно давай, ч е п е!.

Даю, не ори. Чепе у н е г о.

В трубке что-то долго сипело, хрюкало, потом далекий голос спросил:

Ты, Васков? Что там у вас?

Так точно, товарищ Третий. Немцы в лесу возле расположения. Обнаружены сегодня в количестве д в у х.

Кем обнаружены?

Младшим сержантом О сяниной. Кирьянова вошла, без пилотки, между прочим.

Кивнула, как на вечерке.

Я тревогу объявил, товарищ Третий. Думаю лес п рочесать.

Погоди чесать, Васков. Тут подумать надо: объект без прикрытия оставим - тоже по голове не погладят. Как они выглядят, немцы твои?

Говорит, в маскхалатах, с автоматами. Р азведка.

Разведка? А что ей там, у вас, разведывать? Как ты с хозяйкой в обнимку спишь?

Вот всегда так, всегда Васков виноват. Все на Васкове отыгрываются.

Чего молчишь, Васков? О чем думаешь?

Думаю, надо ловить, товарищ Третий. Пока далеко не ушли.

Правильно думаешь. Бери пять человек из команды и дуй, пока след не остыл.

Кирьянова там?

Тут, товарищ.

Дай ей трубку.

Кирьянова говорила коротко: сказала два раза «слушаю» да раз пять поддакнула.

Положила трубку, дала отбой.

Приказано выделить в ваше распоряжение пять человек.

Ты мне ту давай, которая видела.

Осянина пойдет старшей.

Ну, так. Стройте людей.

Построены, товарищ старшина.

Строй, нечего сказать. У одной волосы, как грива, до пояса, У другой какие-то бумажки в голове. Вояки! Чеши с такими лес, лови немцев с автоматами! А у них, между прочим, одни родимые, образца 1891-го дробь 30-го г о д а.

Женя, Галя, Л и з а. Сморщился старшина:

Погодите, Осянина! Немцев идем ловить - не рыбу. Так чтоб хоть стрелять умели, что л и.

Хотел Васков рукой махнуть, но спохватился:

Да, вот еще. Может, немецкий кто знает?

Что - я? Что такое я? Докладывать надо!

Боец Гурвич.

Ох-хо-хо! Как по-ихнему - руки вверх?

Хенде хох.

Точно, - махнул-таки рукой старшина. - Ну, давай, Гурвич...

Выстроились эти пятеро. Серьезные, как дети, но испуга вроде пока нет.

Подзаправиться. Ну, поесть, значит, плотно. Обуться по-человечески, в порядок себя привести, подготовиться. На все - сорок минут. Р-разойдись!. Кирьянова и Осянина - со мной.

Пока бойцы завтракали и готовились к походу, старшина увел сержантский состав к себе на совещание. Хозяйка, по счастью, куда-то уже смоталась, но постель так и не прибрала: две подушки рядышком, полю бовно. Федот Евграфыч угощал сержантов похлебкой и разглядывал старенькую, истертую на сгибах карту-трехверстку.

Значит, на этой дороге встретила?

Вот тут, - палец Осяниной слегка колупнул карту. - А прошли мимо меня, по направлению к шоссе.

К ш о ссе?. А чего ты в лесу в четыре утра делала? Промолчала Осянина.

Просто по ночным делам, - не глядя, сказала Кирьянова.

Ночным? - Васков разозлился: вот ведь врут! - Для ночных дел я вам самолично нужник поставил. Или не вмещаетесь?

Насупились обе.

Знаете, товарищ старшина, есть вопросы, на которые женщина отвечать не обязана, - опять сказала Кирьянова.

Нету здесь женщин! - крикнул комендант и даже слегка пристукнул ладонью по столу. - Нету! Есть бойцы, и есть командиры, понятно? Война идет, и покуда она не кончится, все в среднем роде ходить б у д е м.

То-то у вас до сих пор постелька распахнута, товарищ старшина среднего р о д а.

Ох и язва же эта Кирьяновна! Одно слово: петля!

К шоссе, говоришь, пошли?

По направлению.

Черта им у шоссе делать: там по обе стороны еще в финскую лес сведен, там их живо прищучат. Нет, товарищи младшие командиры, не к шоссе их тян у л о. Да вы хлебайте, хлебайте.

Там кусты и туман, - сказала Осянина. - Мне к азал ось.

Креститься надо было, если казалось, - проворчал комендант. - Тючки, говоришь, у них?

Да. Вероятно, тяжелые: в правой руке несли. Очень аккуратно упакованы.

Старшина свернул цигарку, закурил, прошелся. Ясно все вдруг для него стало, так ясно, что он даже застеснялся.

Мыслю я, тол они несли. А если тол, то маршрут у них совсем не на шоссе, а на железку. На Кировскую дорогу, значит.

До Кировской дороги не близко, - сказала Кирьянова недоверчиво.

Зато лесами. А леса здесь погибельные: армия спрятаться может, не то что два человека.

Если так... - заволновалась Осянина. - Если так, то надо охране на железную дорогу сообщить.

Кирьянова сообщит, - сказал Васков. - Мой доклад - в двадцать тридцать ежедневно, позывной «17». Ты ешь, ешь, Осянина. Топать-то весь день п ри дется.

Через сорок минут поисковая группа построилась, но вышли только через полтора часа, потому что старшина был строг и придирчив:

Разуться в с е м!.

Так и есть: у половины сапоги на тонком чулке, а у другой половины портянки намотаны, словно шарфики. С такой обувкой много не навоюешь, потому как через три километра ноги эти вояки собьют до кровавых пузырей. Ладно, хоть командир их, младший сержант Осянина, правильно обута. Однако почему подчиненных не учит?

Сорок минут преподавал, как портянки наматывать. А еще сорок - винтовки чистить заставил. Они в них ладно, если мокриц не развели, а ну как стрелять придется?.

Остаток времени старшина посвятил небольшой лекции, вводящей, по его мнению, бойцов в курс дела:

Противника не бойтесь. Он по нашим тылам идет, - значит, сам боится. Но близко не подпускайте, потому как противник все же мужик здоровый и вооружен специально для ближнего боя. Если уж случится, что рядом он окажется, тогда затаитесь лучше. Только не бегите, упаси бог: в бегущего из автомата попасть - одно удовольствие. Ходите только по двое. В пути не отставать и не разговаривать. Если дорога попадется, как надо действовать?

Знаем, - сказала рыжая. - Одна - справа, другая - слева.

Скрытно, - уточнил Федот Евграфыч. - Порядок движения такой будет: впереди - головной дозор в составе младшего сержанта с бойцом. Затем в ста метрах - основное ядро: я. - он оглядел свой отряд, - с переводчицей. В ста метрах за нами - последняя пара. Идти, конечно, не рядом, а на расстоянии видимости. В случае обнаружения противника или чего непонятного. Кто по-звериному или там по-птичьему кричать может?

Захихикали, д у р ы.

Примолкли.

Я умею, - робко сказала Гурвич. - По ослиному: и-а, и-а!

Ослы здесь не водятся, - с неудовольствием заметил старшина. - Ладно, давайте крякать учиться. Как утки.

Показал, а они засмеялись. Чего им вдруг весело стало, Васков не понял, но и сам улыбки не сдержал.

Так селезень утицу подзывает, - пояснил он. - Ну-ка, попробуйте.

Крякали с удовольствием. Особенно эта рыжая старалась, Евгения (ох, хороша девка, не приведи бог влюбиться, хороша!).

Но лучше всех, понятное дело, у Осяниной получалось:

способная, видать. И еще у одной неплохо, у Лизы, что ли. Коренастая, плотная, то ли в плечах, то ли в бедрах - не поймешь, где шире. А голос лихо подделывает. И вообще ничего, такая всегда пригодится: здорова, хоть паши на ней.

Не то что пигалицы городские - Галя Четвертак да Соня Гурвич, переводчица.

Идем на Вопь-озеро. Глядите сюда. - Столпились у карты, дышали в затылок, в уши: смешно. - Ежели немцы к железке идут, им озера не миновать. А пути короткого они не знают: значит, мы раньше их там будем. До места нам верст двадцать - к обеду придем.

И подготовиться успеем, потому как немцам, обходным порядком да таясь, не менее чем полста отшагать надо. Все понятно, товарищи бойцы?

Посерьезнели его бойцы:

Понятно...

Им бы телешом загорать да в самолеты пулятъ - вот это в о й н а.

Младшему сержанту Осяниной проверить припас и готовность. Через пятнадцать минут выступаем.

Оставил бойцов: надо было домой забежать. Хозяйке еще до этого поручил сидор собрать, да и захватить кое-чего требовалось. Немцы - вояки злые, это только на карикатурах их пачками бьют. Требовалось подготовиться.

Мария Никифоровна собрала, что велел, даже больше: сала шматок положила да рыбки вяленой. Хотел ругнуть, но передумал: орава-то, что на свадьбе. Сунул в сидор патронов побольше для винтовки и нагана, пару гранат прихватил: мало ли что может случиться.

Хозяйка глядела испуганно, тихо: глаза - на мокром месте.

И тянулась, уж так вся тянулась к нему, хоть и не двигалась с места, что Васков не выдержал, руку на голову ее положил:

Послезавтра вернусь. Либо - крайний срок - в среду.

Заплакала. Эх, бабы, бабы, несчастный вы народ! Мужикам война эта - как зайцу курево, а уж в а м -т о.

Вышел за околицу, оглядел свою «гвардию»: винтовки чуть прикладом по земле не волочатся.

Вздохнул Васков.

Г отовы, - сказала Рита.

Заместителем на все время операции назначаю младшего сержанта Осянину.

Сигналы напоминаю: два кряка - внимание, вижу противника. Три кряка - все ко мне.

Засмеялись девчонки. А он нарочно так говорил: два кряка, три кряка. Нарочно, чтоб засмеялись, чтоб бодрость появилась.

Г оловной дозор, шагом марш! Двинулись.

Впереди - Осянина с толстухой. Васков обождал, пока они скрылись в кустах, отсчитал про себя до ста, пошел следом.

С переводчицей, что под винтовкой, подсумком, скаткой да сидором, гнулась, как трости н ка. Сзади шли Комелькова и Галя Четвертак.

За бросок к Вопь-озеру Васков не беспокоился: прямую дорогу туда немцы знать не могли, потому что дорогу эту он открыл сам еще в финскую. На всех картах здесь топи обозначались, и у немцев был один путь: в обход, по лесам, а потом к озеру на Синюхину гряду, и миновать гряду эту им было никак невозможно. И как бы ни шли его бойцы, как бы ни чухались, немцам идти все равно дольше. Раньше чем к вечеру они туда не выйдут, а к тому времени он уже успеет перекрыть все ходы-выходы. Положит своих девчат за камни, укроет ненадежнее, пальнет разок для бодрости, а там и поговорит. В конце концов одного и прикончить можно, а с немцем один на один Васков схватки не боялся.

Бойцы его шагали бодро и вроде вполне соответственно: смеху и разговоров комендант не обнаружил. Как уж они там наблюдали, про это он знать не мог, но под ноги себе глядел, как при медвежьей облоге, и засек легкий следок с чужими рубчиками. Следок этот тянул на добрый сорок четвертый размер, из чего Федот Евграфыч заключил, что оставил его детина под два метра и весом пудов на шесть с гаком. Конечно, с таким обормотом встречаться девчатам с глазу на глаз, даже если они и вооружены, никак не годилось, но вскоре старшина углядел еще отпечаток и по двум сообразил, что немец топал в обход топи.

Все выходило так, как он замыслил.

Хорошо немчура побегает, - сказал он своей напарнице. - Здорово очень даже побегает - верст на сорок.

Переводчица на это ничего не сказала, потому как сильно умаялась, аж приклад по земле волочился.

Старшина несколько раз глянул, урывками ухватывая остренькое, некрасивое, но уж очень серьезное личико ее, подумал жалостливо, что при теперешнем мужском дефиците не видать ей семейной бытности, и спросил неожиданно:

Тятя с маманей живы у тебя? Или сиротствуешь?

Сиротствую?... - Она улыбнулась: - Пожалуй, знаете, сиротствую.

Сама, что ль, не уверена?

А кто теперь в этом уверен, товарищ старшина?

В Минске мои родители. - Она подергала тощим плечом, поправляя винтовку. - Я в Москве училась, готовилась к сессии, а т у т.

Известия имеешь?

Ну, что в ы.

Д а. - Федот Евграфыч еще покосился: прикинул, не обидит ли. - Родители еврейской нации?

Естественно.

Естественно. - Комендант сердито посопел. - Было бы естественно, так и не спрашивал бы.

Переводчица промолчала. Шлепала по мокрой траве корявыми кирзачами, хмурилась.

Вздохнула тихо:

Может, уйти у с п ел и.

Полоснуло Васкова по сердцу от вздоха этого. Ах, заморыш ты воробьиный, по силам ли горе на горбу-то у тебя? Матюкнуться бы сейчас в полную возможность, покрыть бы войну эту в двадцать девять накатов с переборами. Да заодно и майора того, что девчат в погоню отрядил, прополоскать бы в щелоке. Глядишь, и полегчало бы, а вместо этого надо улыбку изо всех сил к губам прилаживать.

А ну, боец Гурвич, крякни три раза!

Зачем это?

Для проверки боевой готовности. Ну? Забыла, как учил?

Сразу заулыбалась. И глазки живые стали.

Нет, не забыла!

Кряк, конечно, никакой не получился: баловство одно. Как в театре. Но и головной дозор и замыкающее звено все-таки сообразили, что к чему: подтянулись.

А Осянина просто бегом примчалась - и винтовка в руке:

Что случилось?

Коли б что случилось, так вас бы уже архангелы на том свете встречали, - выговорил ей комендант. - Растопалась, понимаешь, как телушка. И хвост трубой.

Обиделась - аж вспыхнула вся, как заря майская. А как иначе: учить-то надо.

Еще чего!

Рыжая выпалила: за Осянину расстроилась.

Вот и хорошо, - миролюбиво сказал Федот Евграфыч. - Что в пути заметили? По порядку: младший сержант Осянина.

Вроде ничего... - Рита замялась. - Ветка на повороте сломана была.

Молодец, верно. Ну, замыкающие. Боец Комелькова.

Ничего не заметила, все в порядке.

С кустов роса сбита, - торопливо сказала вдруг Лиза Бричкина. - Справа еще держится, а слева от дороги сбита.

Вот глаз! - довольно сказал старшина. - Молодец, красноармеец Бричкина. А еще было на дороге два следа. От немецкого резинового ботинка, что ихние десантники носят.

По носкам ежели судить, то держат они вокруг болота. И пусть себе держат, потому что мы болото это возьмем напрямки. Сейчас пятнадцать минут покурить можно, оправиться.

Хихикнули, будто он глупость какую сказал. А это команда такая, в уставе она записана.

Васков нахмурился:

Не реготать! И не разбегаться. Все!.

Показал, куда вещмешки сложить, куда - скатки, куда винтовки составить, и распустил свое воинство. Враз все в кусты шмыгнули, как мыши.

Старшина достал топорик, вырубил в сухостое шесть добрых слег и только после этого закурил, присев у вещей. Вскоре все тут собрались: шушукались, переглядывались.

Сейчас внимательнее надо быть, - сказал комендант. - Я первым пойду, а вы гуртом за мной, но след в след. Тут слева-справа трясины: маму позвать не успеете. Каждая слегу возьмет и прежде, чем ногу поставить, слегой дрыгву пусть пробует. Вопросы есть?

Промолчали на этот раз: рыжая только головой дернула, но воздержалась. Старшина встал, затоптал во мху окурок.

Ну, у кого силы много?

А чего? - неуверенно спросила Лиза Бричкина.

Боец Бричкина понесет вещмешок переводчицы.

З а ч е м?. - пискнула Гурвич.

А затем, что не спраш ивают!. Комелькова!

Взять мешок у красноармейца Четвертак.

Давай, Четвертачок, заодно и винтовочку...

Разговорчики! Делать, что велят: личное оружие каждый несет с а м.

Кричал и расстраивался: не так, не так надо! Разве горлом сознательности добьешься?

До кондрашки добраться можно, а дела от этого не прибудет. Однако разговаривать стали больно. Щебетать. А щебет военному человеку - штык в печенку. Это уж так т о ч н о.

Повторяю, значит, чтоб без ошибки. За мной в затылок. Ногу ставить след в след.

Слегой т о п ь.

Можно вопрос?

Г осподи, твоя воля! Утерпеть не могут.

Что вам, боец Комелькова?

Что такое - слегой? Слегка, что ли?

Дурака валяет рыжая, по глазам видно. Опасные глазищи, как омуты.

Что у вас в руках?

Дубина к ак ая-то.

Вот она и есть слега. Ясно говорю?

Теперь прояснилось. Даль.

Какая еще даль?

Словарь такой, товарищ старшина. Вроде разговорника.

Евгения, перестань! - крикнула Осянина.

Да, маршрут опасный, тут не до шуток. Порядок движения: я - головной. За мной - Гурвич, Бричкина, Комелькова, Четвертак. Младший сержант Осянина - замыкающая.

Глубоко там?

Четвертак интересуется. Ну, понятно: при ее росте и ведро - бочажок.

Местами будет п о. Ну, по это самое. Вам по пояс значит. Винтовку берегите.

Шагнул с ходу по колени - только трясина чвакнула. Побрел, раскачиваясь как на пружинном матрасе. Шел не оглядываясь, по вздохам да испуганному шепоту определяя, как движется отряд.

Сырой, стоялый воздух душно висел над болотом. Цепкие весенние комары тучами вились над разгоряченными телами. Остро пахло прелой травой, гниющими водорослями, болотом.

Всей тяжестью налегая на шесты, девушки с трудом вытягивали ноги из засасывающей холодной топи. Мокрые юбки липли к бедрам, ружейные приклады волочились по грязи.

Каждый шаг давался с напряжением, и Васков брел медленно, приноравливаясь к маленькой Гале Четвертак.

Он держал курс на островок, где росли две низкие, исковерканные сыростью сосенки.

Комендант не спускал с них глаз, ловя в просвет между кривыми стволами дальнюю сухую березу, потому что и вправо и влево брода уже не было.

Товарищ старшина!...

А, л еш и й!. Комендант покрепче вогнал шест, с трудом повернулся: так и есть, растянулись, стали.

Не стоять! Не стоять, засо сет!.

Товарищ старшина, сапог с ноги сн ял ся!.

Четвертак с самого хвоста кричит. Торчит, как кочка, и юбки не видно. Осянина подобралась, подхватила ее. Тыкают шестом в трясину: сапог, что ли, нащупывают?

Комелькова слегу перекинула, качнулась вбок. Хорошо, он заметил вовремя.

Заорал, аж жилы на лбу вздулись:

Куда?!. Стоять!...

Я пом очь.

Стоять!... Нет назад п у т и!.

Господи, совсем он с ними запутался: то не стоять, то стоять. Как бы не испугались, в панику не ударились. Паника в трясине - смерть.

Спокойно, спокойно только! До островка пустяк остался. там передохнем. Нашли сапог?

Н е т!. Вниз тянет, товарищ старшина!

Идти надо! Тут зыбко, долго не п ростои м.

А сапог как же?

Да разве найдешь его теперь? В п еред!. Вперед, за м н о й!. - повернулся, пошел не оглядываясь. - След в след. Не отставать!.

Это он нарочно кричал, чтоб бодрость появилась. У бойцов от команды бодрость появляется, это он по себе знал. Точно.

Добрели наконец. Он особо за последние метры боялся: там поглубже. Ног уже не вытянешь, телом дрыгву эту проклятую раздвигать приходится. Тут и силы нужны и сноровка. Но обошлось.

У островка, где уже стоять можно было, Васков задержался. Пропустил мимо всю команду свою, помог на твердую землю выбраться.

Не спешите только. Спокойно. Здесь передохнем.

Девушки выходили на остров, валились на жухлую прошлогоднюю траву. Мокрые, облепленные грязью, задыхающиеся. Четвертак не только сапог, а и портянку болоту подарила: вышла в одном чулке. В дырку большой палец торчит, синий от холода.

Ну что, товарищи бойцы, умаялись?

Промолчали бойцы. Только Лиза поддакнула:

У м аялись.

Нам бы помыться, - сказала Рита.

На той стороне протока чистая, песчаный берег. Хоть купайтесь. Ну, а сушиться, конечно, на ходу придется. Четвертак вздохнула, спросила несмело:

А мне как же без сапога?

А тебе чуню сообразим, - улыбнулся Федот Евграфыч. - Только уж за болотом, не здесь. Потерпишь?

Потерплю.

Растрепа ты, Галка, - сердито сказала Комелькова. - Надо было пальцы вверх загибать, когда ногу вытаскиваешь.

Я загибала, а он все равно слез.

Холодно, девочки.

Я мокрая до самых-самых.

Думаешь, я сухая? Я раз оступилась, да как сяду!...

Смеются. Значит, ничего, отходят. Хоть и женский пол, а молодые, силенка какаяникакая, а имеется. Только бы не расхворались: вода - л е д.

Федот Евграфыч еще раз затянулся, кинул в болото окурок, встал. Сказал бодро:

А ну, разбирай слеги, товарищи бойцы. И за мной прежним порядком. Мытьсягреться там будем, на бережку.

И шарахнул с корня прямо в бурое месиво.

Этот последний бродок тоже был не приведи господь. Жижа, что овсяный кисель: и ногу не держит, и поплыть не дает. Пока ее распихаешь, чтоб вперед продвинуться, семь потов сойдет.

Как, товарищи?

Это он для поднятия духа крикнул, не оглядываясь.

Пиявки тут есть? - задыхаясь, спросила Гурвич. Она следом за ним шла, уже по проломленному: ей полегче было.

Нету тут никого. Мертвое место, погибельное.

Слева вспучился пузырь. Лопнул, и разом гулко вздохнуло болото.

Кто-то сзади ойкнул испуганно, и Васков пояснил:

Молчит его «гвардия». Пыхтит, ойкает, задыхается. Но лезут. Упрямо лезут, зло.

Полегче стало: кисель пожиже, дно попрочнее, даже кочки кой-где появились.

Старшина нарочно хода не убыстрял, и отряд подтянулся: в затылок шли. К березе почти разом выбрались; дальше лесок начинался, кочки да мшаник. Это уж совсем пустяком выглядело, тем более что и почва все повышалась и в конце незаметно переходила в сухой беломошный бор. Тут они загалдели разом, обрадовались и слеги побросали. Однако Федот

Евграфыч слеги велел поднять и все к одной приметной сосне прислонить:

Может, кому сгодится.

А отдыхать не дал ни минуты. Даже босую Галю Четвертак не пожалел:

Чуть, товарищи красноармейцы, осталось, поднатужьтесь. У протоки отдохнем.

Влезли на взгорбок - сквозь сосенки протока открылась. Чистая, как слеза, в золотых песчаных берегах.

У р а!. - закричала рыжая Женька. - Пляж, девочки! Девушки заорали что-то веселое, кинулись к реке по откосу, на ходу сбрасывая с себя скатки, вещ меш ки.

Отставить!. - гаркнул комендант. - С м и рн о!.

Враз замерли. Смотрят удивленно, даже обиженно.

П ес о к!. - сердито продолжал старшина. - А вы в него винтовки суете, вояки.

Винтовки к дереву прислонить, понятно? Сидора, скатки - в одно место. На мытье и приборку даю сорок минут. Я за кустами буду на расстоянии звуковой связи. Вы, младший сержант Осянина, за порядок мне отвечаете.

Есть, товарищ старшина.

Ну, все. Через сорок минут чтоб все были готовы. Одеты, обуты - и чистые.

Спустился пониже. Выбрал местечко, чтоб и песок был, и вода глубокая, и кусты кругом. Снял амуницию, сапоги, разделся.

Где-то неразборчиво переговаривались девушки:

только смех да отдельные слова долетали до Васкова, и, может, по этой причине он все время и прислушивался.

Первым делом Федот Евграфыч галифе, портянки да белье выстирал, отжал, сколь мог, и на кусты раскинул для просушки. Потом намылился, повздыхал, потопал по бережку, волю в себе скапливая, да и сиганул с обрыва в омут. Вынырнул - вздохнуть не мог: ледяная вода сердце стиснула.

Крикнуть хотелось во всю мочь, но убоялся «гвардию» свою напугать:

покрякал почти шепотом, без удовольствия, смыл мыло - и на берег. И только уж когда суровым полотенцем растерся докрасна, отдышался, снова прислушиваться стал.

А там гомонили, как на побеседушках: все враз и каждый свое.

Только смеялись дружно, да Четвертак радостно выкрикнула:

Ой, Женечка! Ай, Женечка!

Только вперед! - заорала вдруг Комелькова, и старшина услышал, как туго плеснула за кустами вода.

"Ишь ты, купаются..." - уважительно подумал он, Восторженный визг заглушил все звуки разом: хорошо, немцы далеко были. Сперва в этом визге ничего разобрать было невозможно, а потом Осянина резко крикнула:

Евгения, на берег!... Сейчас ж е!.

Улыбаясь, Федот Евграфыч свернул потолще самокрутку, почикал «катюшей» по кремню, прикурил от затлевшего фитиля и стал неспешно, с удовольствием курить, подставив теплому майскому солнцу голую спину.

За сорок минут, понятное дело, ничего не высохло, но ждать было нельзя, и Васков, поеживаясь, натянул на себя волглые кальсоны и галифе. Портянки, к счастью, запасные имелись, и ноги он вогнал в сапоги сухими. Надел гимнастерку, затянулся ремнем, подхватил вещи.

Крикнул зычно:

Г отовы, товарищи бойцы?

Подождите!.

Ну, так и знал! Федот Евграфыч усмехнулся, покрутил головой и только разинул рот, чтоб шугануть их, как Осянина опять прокричала:

Идите! Можно!., Это старшему-то по званию «можно» кричат бойцы! Насмешка какая-то над уставом, если вдуматься. Непорядок.

Но это он так, между прочим, подумал, потому что после купания и отдыха настроение у коменданта было прямо первомайское. Тем более что и «гвардия» ждала его в виде аккуратном, чистом и улыбчивом.

Ну как, товарищи красноармейцы, порядок?

Порядок, товарищ старшина, Евгения вон купалась у нас.

Молодец, Комелькова. Не замерзла?

Так ведь все равно погреть некому.

Остра! Давайте, товарищи бойцы, перекусим маленько да двинем, пока не засиделись.

Перекусили хлебом с селедкой: сытное старшина пока придержал. Потом чуню непутевой этой Четвертак соорудили: запасной портянкой обмотали, сверху два шерстяных носка (хозяйки его рукоделие и подарок), да из свежей бересты Федот Евграфыч кузовок для ступни свернул.

Подогнал, прикрутил бинтом:

Ладно ли?

Очень даже. Спасибо, товарищ старшина.

Ну, в путь, товарищи бойцы. Нам еще часа полтора ноги глушить. Да и там оглядеться надо, подготовиться, как да где гостей встречать...

Гнал он девчат своих ходко: надо было, чтоб юбки да прочие вещички на ходу высохли.

Но девахи ничего, не сдавались, раскраснелись только.

А ну, нажмем, товарищи бойцы! За мной б е го м!. Бежал, пока у самого дыхания хватило. На шаг переводил, давал отдышаться и снова:

За м н о й!. Б его м!.

Солнце уже клонилось, когда вышли к Вопь-озеру. Тихо плескалось оно о валуны, и сосны уже по-вечернему шумели на берегах. Как ни вглядывался старшина в горизонт, не видно было на воде лодок; как ни внюхивался в шепотливый ветерок, ниоткуда не тянуло дымом. И до войны края эти не очень-то людными были, а теперь и вовсе одичали, словно все - и лесорубы, и охотники, и рыбаки, и смолокуры - все ушли на фронт.

Тихо-то к а к. - шепотом сказала звонкая Евгения. - Как во сне.

От левой косы Синюхина гряда начинается, - пояснил Федот Евграфыч. - С другой стороны эту гряду второе озеро поджимает, Легонтово называется. Монах тут жил когда-то, Легонт прозвищем. Безмолвия искал.

Безмолвия здесь хватает, - вздохнула Гурвич.

Немцам один путь: меж этими озерами, через гряду. А там известно что: бараньи лбы да каменья с избу. Вот в них-то мы и должны позиции выбрать: основную и запасную, как тому устав учит. Выберем, поедим, отдохнем и будем ждать. Так, что ли, товарищи, красноармейцы. ?

Примолкли товарищи красноармейцы. Задумались.

Сроду Васков чувствовал себя старше, чем был. Не ворочай он в свои четырнадцать за иного женатика - по миру пошла бы семья. Тем более голодно тогда было, неустройства много. А он единственным в семье мужиком остался - и кормильцем, и поильцем, и добытчиком. Летом крестьянствовал, зимой зверя бил и о том, что людям выходные положены, узнал к двадцати годам. Ну, потом армия: тоже не детский сад... В армии солидность уважают, а он армию уважал. Так и получилось, что и на данном этапе он опять же не помолодел, а наоборот, старшиной стал. А старшина - старшина и есть: он всегда для бойцов старый. Положено так.

И Федот Евграфыч позабыл о своем возрасте. Одно знал: он старше рядовых и лейтенантов, ровня всем майорам и всегда младше любого полковника. Дело тут не в субординации было - в мироощущении.

Поэтому и на девчат, которыми командовать пришлось, он смотрел словно бы из другого поколения. Словно был он участником гражданской войны и лично чай пил с Василием Ивановичем Чапаевым под городом Лбищенском. И не по выкладкам ума, не по зароку какому-нибудь получилось так, а от естества, от сути его старшинской.

Мысли насчет того, что старше он самого себя, никогда Васкову в голову не приходили.

И только ночью этой, тихой да светлой, шевельнулось что-то сомнительное.

Но тогда до ночи еще далеко было, еще позицию выбирали. Бойцы его скакали по каменьям, что козы, и он вдруг заскакал с ними, и у него ловко так все получалось, что он и сам удивился. А удивившись, нахмурился и сразу стал и ходить степенно, и на валуны влезать в три приема.

Впрочем, не это главное было. Главное - отличную он позицию выискал. Глубокую, с укрывистыми подходами, с обзором от леса до озера. Глухими бараньими лбами тянулась она вдоль озерного плеса, оставляя для прохода лишь узкую открытую полосу у берега. По этой полосе в случае чего немцам надо было часа три гряду огибать, а он мог напрямки отходить, через камни, и занимать запасную позицию задолго до подхода противника. Ну, это он так, для перестраховки выбрал, потому что с двумя-то диверсантами наверняка мог справиться здесь, у основной.

Выбрав позицию, Федот Евграфыч, как положено, произвел расчет времени. По расчету этому выходило, что немцев ждать оставалось еще часа четыре, и поэтому разрешил он своей команде сготовить горячее из расчета котелок на двоих. Кухарить Лиза Бричкина сама вызвалась: он ей в помощь двух пигалиц выделил и дал указание, чтоб костер был без дыма.

Замечу дым, вылью в огонь все варево в тот же момент. Ясно говорю?

Нет, не ясно, товарищ боец. А ясно тогда будет, когда у меня топор попросишь да подручных своих пошлешь сухостоя нарубить. И накажи им, чтобы тот рубили, который еще без лишая стоит. Чтоб звонкий был. Тогда дыма не будет, а будет один жар.

Приказ приказом, а для примера сам наломал им сушняка, сам развел костер. Потом, когда с Осяниной на местности занимался, все туда поглядывал, но дыма не было: только воздух дрожал над камнями, но про то знать надо было или глаз иметь наметанный, а у немцев, понятное дело, глаза такого быть не могло.

Пока там тройка эта кашеварила, Васков с младшим сержантом Осяниной и бойцом Комельковой всю гряду излазили. Определили места, сектора обстрела, ориентиры.

Расстояние до ориентиров Федот Евграфыч лично парами шагов проверил и занес в стрелковую карточку, как того требовал устав.

К тому времени обедать кликнули. Расселись попарно, как шли, и коменданту котелок достался пополам с бойцом Гурвич. Она, конечно, заскромничала, ложкой уж слишком часто постукивать начала, самое варево ему сбрасывая.

Старшина сказал неодобрительно:

Напрасно стучишь, товарищ переводчик. Я тебе, понимаешь ли, не дролюшка, и нечего мне кусочки подкладывать. Наворачивай, как бойцу положено.

Я наворачиваю, - улыбнулась она.

Вижу! Худющая, как весенний грач.

У меня конституция такая.

Конституция?... Вон у Бричкиной такая же конституция, как у нас всех, а - в теле.

Есть на что поглядеть.

После обеда чайку напились: Федот Евграфыч еще на марше брусничного листа насобирал, его и заварили. Отдохнули полчасика, и старшина приказал построиться.

Слушай боевой приказ! - торжественно начал он, хотя где-то внутри сомневался, что поступает правильно насчет этого приказа. - Противник силою до двух вооруженных до зубов фрицев движется в район Вопь-озера с целью тайно пробраться на Кировскую железную дорогу и Беломорско-Балтийский канал имени товарища Сталина. Нашему отряду в количестве шести человек поручено держать оборону Синюхиной гряды, где и захватить противника в плен. Сосед слева - Вопь-озеро, сосед справа - Легонтово о з е р о. - Старшина помолчал, откашлялся, расстроенно подумал, что приказ, пожалуй, следовало бы сначала написать на бумажке, и продолжал: - Я решил: встретить врага на основной позиции и, не открывая огня, предложить ему сдаться. В случае сопротивления одного убить, а второго все ж таки взять живым. На запасной позиции оставить все имущество под охраной бойца Четвертак. Боевые действия начинать только по моей команде. Своими заместителями назначаю младшего сержанта Осянину, а ежели и она выйдет из строя, то бойца Гурвич. Вопросы?

А почему это меня в запасные? - обиженно спросила Четвертак.

Несущественный вопрос, товарищ боец. Приказано вам, вот и выполняйте.

Ты, Галка, наш резерв, - сказала Осянина.

Вопросов нет, все ясненько, - бодро отозвалась Комелькова.

А ясненько, так прошу пройти на позицию. Он развел бойцов по местам, что загодя прикинул вместе с Осяниной, указал каждой ориентиры, еще раз лично предупредил, чтоб лежали, как мыши.

Чтоб и не шевельнулся никто. Первым я с ними говорить буду.

По-немецки? - съехидничала Гурвич.

По-русски! - резко сказал старшина. - А вы переведете, ежели не поймут. Ясно говорю? Все молчали.

Ежели вы и в бою так высовываться будете, то санбата поблизости нету. И мамань тоже.

Насчет мамань он напрасно сказал, совсем напрасно. И рассердился поэтому ужасно:

ведь всерьез же все будет, не на стрельбище!

С немцем хорошо издаля воевать. Пока вы свою трехлинеечку передернете, он из вас сито сделает. Поэтому категорически лежать приказываю. Лежать, пока лично "огонь!" не скомандую. А то не погляжу, что женский род... - Тут Федот Евграфыч осекся, махнул рукой. - Все. Кончен инструктаж.

Выделил сектора наблюдения, распределил попарно, чтоб в четыре глаза смотрели. Сам повыше забрался, биноклем кромку леса обшарил, пока слеза не прошибла.

Солнце уже совсем за вершины цеплялось, но камень, на котором лежал Васков, еще хранил накопленное тепло. Старшина отложил бинокль и закрыл глаза, чтоб отдохнули. И сразу камень этот теплый плавно качнулся и поплыл куда-то в тишину и покой, и Федот Евграфыч не успел сообразить, что дремлет. Вроде и ветерок чувствовал и слышал все шорохи, а казалось, что лежит на печи, что забыл дерюжку подстелить и надо бы об этом мамане сказать. И маманю увидел: шуструю, маленькую, что много уж лет спала урывками, кусочками какими-то, будто воруя их у крестьянской своей жизни. Увидел руки, худые до невозможности, с пальцами, которые давно уж не разгибались от сырости и работы. Увидел морщинистое, будто печеное, лицо ее, слезы на жухлых щеках и понял, что доселе плачет маманя над помершим Игорьком, доселе виноватит себя и изводит. Хотел он ласковое ей сказать, да тут вдруг кто-то его за ногу тронул, а он почему-то решил, что это тятька, и испугался до самого сердца. Открыл глаза: Осянина на камень лезет и за ногу его трогает.

Н ем ц ы?.

Г д е. - испуганно откликнулась она.

Фу, л е ш и й. Показалось.

Рита длинно посмотрела на него, улыбнулась:

Подремлите, Федот Евграфыч. Я шинель вам принесу.

Что ты, Осянина. Это так, сморило меня. Покурить надо.

Спустился вниз - под скалой Комелькова волосы расчесывает. Распустила - спины не видно. Стала гребенку вести - руки не хватает: перехватывать приходится. А волос густой, мягкий, медью отливает. И руки у нее плавно так ходят, неторопливо, покойно.

Крашеные, поди? - спросил старшина и испугался, что съязвит сейчас и кончится вот это вот, простое.

Свои. Растрепанная я?

Это ничего.

Вы не думайте, там у меня Лиза Бричкина наблюдает. Она глазастая.

Ладно, ладно. О правляйся.

О леший, опять это слово выскочило! Потому ведь из устава оно. Навеки врубленное.

Медведь ты, Васков, медведь глухоманный!.

Насупился старшина. Закурил, дымом укутался.

Товарищ старшина, а вы женаты?

Глянул: сквозь рыжее пламя зеленый глаз проглядывает. Неимоверной силы глаз, как стопятидесятидвухмиллиметровая пушка-гаубица.

Женатый, боец Комелькова.

Соврал, само собой. Но с такими оно к лучшему. Позиции определяет, кому где стоять.

А где ваша жена?

Известно где - дома.

А дети есть?

Д е т и?. - вздохнул Федот Евграфыч. - Был мальчонка. Помер. Аккурат перед войной.

Отбросила назад волосы, глянула - прямо в душу глянула. Прямо в душу. И ничего больше не сказала. Ни утешений, ни шуточек, ни пустых слов.

Потому-то Васков и не удержался, вздохнул:

Да, не уберегла маманя...

Сказал и пожалел. Так пожалел, что тут же вскочил, гимнастерку одернул, как на смотру.

Как там у тебя, Осянина?

Никого, товарищ старшина.

Продолжай наблюдение!

И пошел от бойца к бойцу.

Солнце давно уже село, но было светло, словно перед рассветом, и боец Гурвич читала за своим камнем книжку.

Бубнила нараспев, точно молитву, и Федот Евграфыч послушал, прежде чем подойти:

Рожденные в года глухие Пути не помнят своего.

Мы - дети страшных лет России Забыть не в силах ничего.

Испепеляющие годы!

Безумья ль в вас, надежды ль весть?

От дней войны, от дней свободы Кровавый отсвет в лицах е с т ь.

Кому читаешь-то? - спросил он, подойдя, Переводчица смутилась (все ж таки наблюдать приказано, наблюдать!), отложила книжку, хотела встать. Старшина махнул рукой.

Кому, спрашиваю, читаешь?

Так ведь стихи.

А-а... - Васков не понял. Взял книжку - тонюсенькая, что наставление по гранатомету, - полистал. - Глаза портишь.

Светло, товарищ старшина.

Да я вооб щ е. И вот что, ты на камнях-то не сиди. Они остынут скоро, начнут из тебя тепло тянуть, а ты и не заметишь. Ты шинельку подстилай.

Хорошо, товарищ старшина. Спасибо.

Ближе к озеру Бричкина располагалась, и еще издали Федот Евграфыч довольно заулыбался: вот толковая девка! Наломала лапнику елового, устелила ложбинку меж камней, шинелью прикрыла: бывалый человек.

Даже поинтересовался:

Откуда будешь, Бричкина?

С Брянщины, товарищ старшина.

В колхозе работала?

Работала. А больше отцу помогала. Он лесник, на кордоне мы жили.

То-то крякаешь хорошо.

Засмеялась. Любят они смеяться, не отвыкли еще - Ничего не заметила?

Пока тихо.

Ты все примечай, Бричкина. Кусты не качаются ли, птицы не шебаршатся ли.

Человек ты лесной, все понимаешь.

Понимаю.

Вот-вот...

Потоптался старшина: вроде все сказал, вроде дал указания, вроде уходить надо, а ноги не шли. Уж больно девка своя-то была, лесная, уж больно устроилась уютно, уж больно теплом от нее тянуло, как от той русской родимой печки, что привиделась ему сегодня в дреме.

Лиза, Лиза, Лизавета, что ж не шлешь ты мне привета, что ж ты дроле не поешь, аль твой дроля не пригож, - с ходу, казенным голосом отбарабанил комендант и пояснил: - Это припевка в наших краях такая.

После споем с тобой, Лизавета. Вот выполним боевой приказ и споем.

Честное слово? - улыбнулась Лиза.

Ну, сказал ведь.

Старшина вдруг залихватски подмигнул ей, сам же первым смутился, поправил фуражку и пошел.

Бричкина крикнула вслед:

Ну, глядите, товарищ старшина! Обещались!.

Ничего он ей не ответил, но улыбался всю дорогу, пока через гряду на запасную позицию не вышел. Тут он улыбку с лица смахнул и стал искать, куда запряталась боец Четвертак.

А боец Четвертак сидела под скалой на мешках, укутавшись в шинель и сунув руки в рукава. Поднятый воротник прятал ее голову вместе с пилоткой, и между казенных отворотов уныло торчал красный хрящеватый носик.

Ты чего скукожилась, товарищ боец?

Х олодн о.

Протянул руку, а она отпрянула: решила сдуру, что хватать он ее пришел, что л и.

Да не рвись ты, господи! Лоб давай. Н у?.

Высунула шею. Старшина лоб ее стиснул, прислушался: горит. Г орит, лешак тебя задави совсем!

Жар у тебя, товарищ боец. Чуешь?

Молчит. И глаза печальные, как у телушки: любого обвиноватят. Вот оно, болотце-то, товарищ старшина Васков. Вот он, сапог, потерянный бойцом, твоя поспешаловка и майский сиверко. Получи в натуре одного небоеспособного - обузу на весь отряд и лично на твою совесть.

Федот Евграфыч сидор свой вытащил, лямки сбросил, нырнул: в укромном местечке наиважнейший его энзе лежал - фляга со спиртом, семьсот пятьдесят граммов, под пробку.

Плеснул в кружку.

Так примешь или разбавить?

А что это?

Микстура. Ну, спирт, ну?

Замахала руками, отодвинулась:

Ой, что вы, что в ы.

Приказываю принять!... - Старшина подумал маленько, разбавил чуть водой. - Пей. И воды сразу.

Нет, что в ы.

Пей, без разговору!...

Ну, что вы в самом деле! У меня мама - медицинский раб отн и к.

Нету мамы. Война есть, немцы есть, я есть, старшина Васков. А мамы нету. Мамы у тех будут, кто войну переживет. Ясно говорю?

Выпила, давясь, со слезой пополам. Закашлялась. Федот Евграфыч ее ладонью по спине постукал слегка. Отошла.

Слезы ладонями размазала, улыбнулась:

Г олова у м е н я. побежала!.

Завтра догонишь.

Лапнику ей приволок. Устелил, шинелью своей покрыл:

Отдыхай, товарищ боец.

А вы как же без шинели-то?

Я здоровый, не боись. Выздоровей только к завтрему. Очень тебя прошу, выздоровей.

Стихло кругом. И леса, и озера, и воздух самый - все на покой отошло, затаилось. За полночь перевалило, завтрашний день начинался, а никаких немцев не было и в помине.

Рита то и дело поглядывала на Васкова, а когда одни оказались, спросила:

Может, зря сидим?

Может, и зря, - вздохнул старшина. - Однако не думаю. Если ты фрицев тех с пеньками не спутала, конечно.

К этому времени комендант отменил позиционное бдение. Отправил бойцов на запасную позицию, приказал лапнику наломать и спать, пока не подымет. А сам здесь остался, на основной, и Осянина за ним увязалась.

То, что немцы не появлялись, сильно озадачивало Федота Евграфыча. Они ведь и вообще могли здесь не оказаться, могли в другом месте на дорогу нацелиться, могли какоелибо иное задание иметь, а совсем не то, которое он за них определил. Могли уже бед натворить уйму: стрельнуть кого из начальства или взорвать что важное. Поди тогда объясняй трибуналу, почему ты вместо того чтобы лес прочесать да немцев прищучить, черт-те куда попер. Бойцов пожалел? Испугался в открытый бой их кинуть? Это не оправдание, если приказ не выполнен. Нет, не оправдание.

Вы бы поспали пока, товарищ старшина. На зорьке разбуж у.

Какой там, к лешему, сон! Даже холода комендант не чувствовал, даром что в одной гим настерке.

Погоди ты со сном, Осянина. Будет мне, понимаешь ли, вечный сон, ежели фрицев проворонил.

А может, они спят сейчас, Федот Евграфыч?

Ну да. Люди же они. Сами говорили, что Синюхина гряда - единственный удобный проход к железной дороге. А до нее и м.

Погоди, Осянина, погоди! Полста верст, это точно, даже больше. Да по незнакомой местности. Да каждого куста п у гаясь. А?. Так мыслю?

Так, товарищ старшина.

А так, то могли они, свободное дело, и отдыхать завалиться. В буреломе где-нито. И спать будут до солнышка. А с солныш ком. А?.

Рита улыбнулась. И опять посмотрела длинно, как бабы на ребятню смотрят.

Вот и вы до солнышка отдохните. Я разбужу.

Нету мне сна, товарищ Осянина... Маргарита, как по батюшке?

Зовите просто Ритой, Федот Евграфыч.

Закурим, товарищ Рита?

Я не курю.

Да, насчет того, что и они тоже люди, это я как-то недопонял. Правильно подсказала: отдыхать должны. И ты ступай, Рита. Ступай.

Я не хочу спать.

Ну, так приляг пока, ноги вытяни. Гудят с непривычки небось?

Ну, у меня как раз хорошая привычка, Федот Евграфыч, - улыбнулась Рита.

Но старшина все-таки уговорил ее, и Рита легла тут же, на будущей передовой, на лапнике, что Лиза Бричкина для себя заготовила. Укрылась шинелью, думала передремать до зари - и заснула. Крепко, без снов, как провалилась. А проснулась, когда старшина за шинель потянул.

Тише! Слышишь?

Рита скинула шинель, одернула юбку, вскочила. Солнце уж оторвалось от горизонта, зарозовели скалы. Выглянула: над дальним лесом с криком перелетали птицы.

Птицы к р и ч а т.

С ороки!. - тихо смеялся Федот Евграфыч. - Сороки-белобоки шебаршат, Рита.

Значит, идет кто-то, беспокоит их. Не иначе - гости. Крой, Осянина, подымай бойцов.

Мигом! Но скрытно, чтоб ни-ни!., Рита убежала.

Старшина залег на свое место - впереди и повыше остальных. Проверил наган, дослал в винтовку патрон. Шарил биноклем по освещенной низким солнцем лесной опушке.

Сороки кружили над кустами, громко трещали, перещелкивались.

Подтянулись бойцы. Молча разошлись по местам, залегли.

Гурвич к нему пробралась:

Здравствуйте, товарищ старшина.

Здорово. Как там Четвертак эта?

Спит. Будить не стали.

Правильно решили. Будь рядом, для связи. Только не высовывайся.

Не высунусь, - сказала Гурвич.

Сороки подлетали все ближе и ближе, кое-где уже вздрагивали верхушки кустов, и Федоту Евграфычу показалось даже, будто хрустнул валежник под тяжелой ногой идущего.

А потом вроде замерло все, и сороки вроде как-то успокоились, но старшина знал, что на самой опушке, в кустах, сидят люди. Сидят, вглядываясь в озерные берега, в лес на той стороне, в гряду, через которую лежал их путь и где укрывался сейчас и он сам и его румяные со сна бойцы.

Наступила та таинственная минута, когда одно событие переходит в другое, когда причина сменяется следствием, когда рождается случай. В обычной жизни человек никогда не замечает ее, но на войне, где нервы напряжены до предела, где на первый жизненный срез снова выходит первобытный смысл существования - уцелеть, - минута эта делается реальной, физически ощутимой и длинной до бесконечности.

Ну, идите же, идите, идите... - беззвучно шептал Федот Евграфыч.

Колыхнулись далекие кусты, и на опушку осторожно выскользнули двое. Они были в пятнистых серо-зеленых накидках, но солнце светило им прямо в лица, и комендант отчетливо видел каждое их движение.

Держа пальцы на спусках автоматов, пригнувшись, легким, кошачьим шагом они двинулись к о з е р у.

Но Васков уже не глядел на них. Не глядел, потому что кусты за их спинами продолжали колыхаться, и оттуда, из глубины, все выходили и выходили серо-зеленые фигуры с автоматами наизготовку.

Т р и. п я т ь. в о с е м ь. д е с я т ь. - шепотом считала Гурвич. - Д венадцать.

четырнадцать. пятнадцать, ш естнадцать. Шестнадцать, товарищ старш ина.

Замерли кусты.

С далеким криком отлетали сороки.

Шестнадцать немцев, озираясь, медленно шли берегом к Синюхиной г р я д е.

Всю свою жизнь Федот Евграфыч выполнял приказания. Выполнял буквально, быстро и с удовольствием, ибо именно в этом пунктуальном исполнении чужой воли видел весь смысл своего существования. Как исполнителя, его ценило начальство, а большего от него и не требовалось. Он был передаточной шестерней огромного, заботливо отлаженного механизма: вертелся и вертел других, не заботясь о том, откуда началось это вращение, куда направлено и чем заканчивается.

А немцы медленно и неуклонно шли берегом Вопь-озера, шли прямо на него и на его бойцов, что лежали сейчас за камнями, прижав, как велено, тугие щеки к холодным прикладам винтовок.

Шестнадцать, товарищ старшина, - почти беззвучно повторила Гурвич.

Вижу, - сказал он, не оборачиваясь. - Давай в цепь, Гурвич. Осяниной скажешь, чтоб немедля бойцов на запасную позицию отводила. Скрытно чтоб, скрытно!.. Стой, куда ты? Бричкину ко мне пришлешь. Ползком, товарищ переводчик. Теперь, покуда что, ползком жить будем.

Гурвич уползла, старательно виляя между камней. Комендант хотел что-то придумать, что-то немедленно решить, но в голове было отчаянно пусто, и только одно годами воспитанное желание назойливо тревожило: доложить. Сейчас же, сию секунду доложить по команде, что обстановка изменилась, что своими силами ему уже не заслонить ни Кировской железной дороги, ни канала имени товарища Сталина.

Отряд его начал отход; где-то брякнула винтовка, где-то сорвался камень. Звуки эти физически отдавались в нем, и, хотя немцы были еще далеко и ничего не могли слышать, Федот Евграфыч переживал самый настоящий страх. Эх, пулемет бы сейчас с полным диском и толковым вторым номером! Даже бы и не дегтярь - автоматов бы тройку да к ним мужиков посноровистей... Но не было у него ни пулеметов, ни мужиков, а была пятерка смешливых девчат да по пять обойм на винтовку. Оттого-то и обливался потом старшина Васков в то росистое майское у т р о.

Товарищ старш ина. Товарищ старш ина.

Комендант рукавом старательно вытер пот, только потом обернулся.

Глянул в близкие, растопыренные донельзя глаза, подмигнул:

Веселей дыши, Бричкина. Это же даже лучше, что шестнадцать их. Поняла?

Почему шестнадцать диверсантов лучше, чем два, этого старшина объяснять не стал, но Лиза согласно покивала ему и неуверенно улыбнулась.

Дорогу назад хорошо помнишь?

Ага, товарищ старшина.

Гляди: левее фрицев сосняк тянется. Пройдешь его, опушкой держи вдоль озера.

Там, где вы хворост рубили?

Молодец, девка! Оттуда иди к протоке. Напрямик, там не собьешься.

Да знаю я, товарищ.

Погоди, Лизавета, не гоношись. Главное дело - болото, поняла? Бродок узкий, влево-вправо - трясина. Ориентир - береза. От березы прямо на две сосны, что на острове.

Там отдышись малость, сразу не лезь. С островка целься на обгорелый пень, с которого я в топь сигал. Точно на него цель: он хорошо виден.

Доложишь Кирьяновой обстановку. Мы тут фрицев покружим маленько, но долго не продержимся, сама понимаешь.

Винтовку, мешок, скатку - все оставь. Налегке дуй.

Значит, мне сейчас идти?

Слегу перед болотом не позабудь.

Ага. Побежала я.

Дуй, Лизавета батьковна.

Лиза молча покивала, отодвинулась. Прислонила винтовку к камню, стала патронташ с ремня снимать, все время ожидаючи поглядывая на старшину. Но Васков смотрел на немцев и так и не увидел ее растревоженных глаз. Лиза осторожно вздохнула, затянула потуже ремень и, пригнувшись, побежала к сосняку, чуть приволакивая ноги, как это делают все женщины на свете.

Диверсанты были совсем уже близко - можно разглядеть лица, - Федот Евграфыч, распластавшись, все еще лежал на камнях. Кося глазом на немцев, он смотрел на сосновый лесок, что начинался от гряды и тянулся к опушке. Дважды там качнулись вершинки, но качнулись легко, словно птицей задетые, и он подумал, что правильно сделал, послав именно Лизу Бричкину.

Убедившись, что диверсанты не заметили связного, он поставил винтовку на предохранитель и спустился за камень. Здесь он подхватил оставленное Лизой оружие и прямиком побежал назад, шестым чувством угадывая, куда ставить ногу, чтобы не было слышно топота.

Товарищ старшина!...

Бросились, как воробьи на коноплю. Даже Четвертак из-под шинелей вынырнула.

Непорядок, конечно: следовало прикрикнуть, скомандовать, Осяниной указать, что караула не выставила.

Он уж и рот раскрыл и брови по-командирски надвинул, а как в глаза их напряженные заглянул, так и сказал, словно в бригадном стане:

Плохо, девчата, дело.

Хотел на камень сесть, да Гурвич вдруг задержала, быстро шинельку свою подсунула.

Он кивнул ей благодарно, сел, кисет достал. Они рядком перед ним устроились, молча следили, как он цигарку сворачивает.

Васков глянул на Четвертак:

Ну, как ты?

Ничего. - Улыбка у нее не получилась: губы не слушались. - Я спала хорошо.

Стало быть, шестнадцать их. - Старшина старался говорить спокойно и поэтому каждое слово ощупывал. - Шестнадцать автоматов - это сила. В лоб такую не остановишь.

И не остановить тоже нельзя, а будут они здесь часа через три, так надо считать.

Осянина с Комельковой переглянулись, Гурвич юбку на коленке разглаживала, а Четвертак на него во все глаза смотрела, не моргая. Комендант сейчас все замечал, все видел и слышал, хоть и просто курил, цигарку свою разглядывая.

Бричкину я в расположение послал, - сказал он погодя. - На помощь можно к ночи рассчитывать, не раньше. А до ночи, ежели в бой ввяжемся, нам не продержаться. Ни на какой позиции не продержаться, потому как у них шестнадцать автоматов.

Что же, смотреть, как они мимо пройдут? - тихо спросила Осянина.

Нельзя их тут пропустить, через гряду, - сказал Федот Евграфыч. - Надо с пути сбить. Закружить надо, в обход вокруг Легонтова озера направить. А как? Просто боем - не удержимся. Вот и выкладывайте соображения.

Больше всего старшина боялся, что поймут они его растерянность. Учуют, нутром своим таинственным учуют - и все тогда. Кончилось превосходство его, кончилась командирская воля, а с нею и доверие к нему. Поэтому он нарочно спокойно говорил, просто, негромко, поэтому и курил так, будто на завалинку к соседям присел. А сам думал, думал, ворочал тяжелыми мозгами, обсасывал все возможности.

Для начала он бойцам позавтракать велел. Они возмутились было, но он одернул и сало из мешка вытащил. Неизвестно, что на них больше подействовало - сало или команда, а только жевать начали бодро. А Федот Евграфыч пожалел, что сгоряча Лизу Бричкину натощак в такую даль отправил.

После завтрака комендант старательно побрился холодной водой. Бритва у него еще отцовская была, самокалочка-мечта, а не бритва, - но все-таки в двух местах порезался.

Залепил порезы газетой, да Камелькова из мешка пузырек с одеколоном достала и сама ему эти порезы прижгла.

Все-то он делал спокойно, неторопливо, но время шло, и мысли в его голове шарахались, как мальки на мелководье. Никак он собрать их не мог и все жалел, что нельзя топор взять да порубить дровишек: глядишь, и улеглось бы тогда, ненужное бы отсеялось, и нашел бы он выход из этого положения.

Конечно, не для боя немцы сюда забрались, это он понимал ясно. Шли глухоманью, осторожно, далеко разбросав дозоры. Для чего? А для того, чтобы противник их обнаружить не мог, чтобы в перестрелку не ввязываться, чтоб вот так же тихо, незаметно просачиваться сквозь возможные заслоны к основной своей цели. Значит, надо, чтобы они его увидели, а он их вроде не заметил?... Тогда бы, возможное дело, отошли, в другом месте попробовали бы пробраться. А другое место - вокруг Легонтова озера: сутки ходьбы.

Однако кого он им показать может? Четырех девчонок да себя самолично? Ну, задержатся, ну, разведку вышлют, ну, поизучают их, пока не поймут, что в заслоне этом ровно пятеро. А п о т о м?. Потом, товарищ старшина Васков, никуда они отходить не станут.

Окружат и без выстрела, в пять ножей снимут весь твой отряд. Не дураки же они в самом-то деле, чтоб от четырех девчат да старшины с наганом в леса ш арахаться.

Все эти соображения Федот Евграфыч бойцам выложил - Осяниной, Комельковой и

Ежели за час-полтора другого не придумаем, будет, как сказал. Г отовьтесь.

Готовьтесь. А что готовьтесь-то? На тот свет разве! Так для этого времени чем меньше, тем л у ч ш е.

Ну, он, однако, готовился. Взял из сидора гранату, наган вычистил, финку на камне наточил. Вот и вся подготовка: у девчат и этого занятия не было. Шушукались чего-то, спорили в сторонке.

Потом к нему подошли:

Товарищ старшина, а если бы они лесорубов встретили?

Не понял Васков: каких лесорубов? Г д е?. Война ведь, леса пустые стоят, сами видели.

Они объяснять взялись, и - сообразил комендант. Сообразил: часть - какая б ни была - границы расположения имеет. Точные границы: и соседи известны, и посты на всех углах. А лесорубы - в лесу они. Побригадно разбрестись могут: ищи их там, в глухоте. Станут их немцы искать? Ну, вряд ли: опасно это. Чуть где проглядишь - и все, засекут, сообщат, куда надо. Потому никогда не известно, сколько душ лес валит, где они, какая у них связь.

Ну, девчата, орлы вы у меня!...

Позади запасной позиции речушка протекала, мелкая, но шумная. За речушкой прямо от воды шел лес - непролазная темь осинников, бурелома, еловых чащоб. В двух шагах здесь человеческий глаз утыкался в живую стену подлеска, и никакие цейсовские бинокли не могли пробиться сквозь нее, уследить за ее изменчивостью, определить ее глубину. Вот это-то место и имел в соображении Федот Евграфыч, принимая к исполнению девичий план.

В самом центре, чтоб немцы прямо в них уперлись, он Четвертак и Гурвич определил.

Велел костры палить подымнее, кричать да аукаться, чтоб лес звенел. А из-за кустов не слишком все же высовываться: ну, мелькать там, показываться, но не очень. И сапоги велел снять. Сапоги, пилотки, ремни - все, что форму определяет.

Судя по местности, немцы могли попробовать обойти эти костры только левее: справа каменные утесы прямо в речку глядели, здесь прохода удобного не было, но чтобы уверенность появилась, он туда Осянину поставил. С тем же приказом: мелькать, шуметь да костер палить. А тот, левый фланг, на себя и Комелькову взял: другого прикрытия не было.

Тем более, что оттуда весь плес речной проглядывался: в случае, если бы фрицы все ж таки надумали переправляться, он бы двух-трех отсюда свалить успел, чтобы девчата уйти смогли, разбежаться.

Времени мало оставалось, и Васков, усилив караул еще на одного человека, с Осяниной да Комельковой спешно занялся подготовкой. Пока они для костров хворост таскали, он, не таясь (пусть слышат, пусть готовы будут!), топором деревья подрубал. Выбирал повыше, пошумнее, дорубал так, чтоб от толчка свалить, и бежал к следующему. Пот застилал глаза, нестерпимо жалил комар, но старшина, задыхаясь, рубил и рубил, пока с передового секрета Гурвич не прибежала. Замахала с той стороны.

Идут, товарищ старшина!

По местам, - сказал Федот Евграфыч. - По местам, девоньки, только очень вас прошу: поостерегитесь. За деревьями мелькайте, не за кустами. И орите позвончее...

Разбежались его бойцы. Только Гурвич да Четвертак на том берегу копошились.

Четвертак все никак бинты развязать не могла, которыми чуню ее прикручивали.

Старшина подошел:

Погоди, перенесу.

Ну, что вы, товарищ.

Погоди, сказал. Вода - лед, а у тебя хворь еще держится.

Примерился, схватил красноармейца в охапку (пустяк: пуда три, не боле). Она рукой за шею обняла, вдруг краснеть с чего-то надумала.

Залилась аж до шеи:

Как с маленькой в ы.

Хотел старшина пошутить с ней - ведь не чурбак нес все-таки, - а сказал совсем другое:

По сырому не особо бегай там.

Вода почти до колен доставала - холодная, до рези. Впереди Гурвич брела, юбку подобрав. Мелькала худыми ногами, для равновесия размахивая сапогами.

Оглянулась:

Ну и водичка - бр-р!

И юбку сразу опустила, подолом по воде волоча. Комендант крикнул сердито:

Подол подбери!

Остановилась, улыбаясь:

Не из устава команда, Федот Евграфыч...

Ничего, еще шутят! Это Васкову понравилось, и на свой фланг, где Комелькова уже костры поджигала, он в хорошем настроении прибыл.

Заорал что было сил:

Давай, девки, нажимай весел ей!. Издалека Осянина отозвалась:

Эге-гей!. Иван Иваныч, гони подводу!...

Кричали, валили подрубленные деревья, аукались, жгли костры. Старшина тоже иногда покрикивал, чтоб и мужской голос слышался, но чаще, затаившись, сидел в ивняке, зорко всматриваясь в кусты на той стороне.

Долго ничего там уловить было невозможно. Уже и бойцы его кричать устали, уже все деревья, что подрублены были, Осянина с Комельковой свалили, уже и солнце над лесом встало и речку высветило, а кусты той стороны стояли недвижимо и молчаливо.

Может, у ш л и?. - шепнула над ухом Комелькова.

Леший их ведает, может, и ушли. Васков не стереотруба, мог и не заметить, как к берегу они подползали. Они ведь тоже птицы стреляные - в такое дело не пошлют кого ни п о п а д я. Это он подумал так.

А сказал коротко:

И снова в кусты эти, до последнего прутика изученные, глазами впился. Так глядел, что слеза прошибла. Моргнул, протер ладонью и - вздрогнул: почти напротив, через речку, ольшаник затрепетал, раздался, и в прогалине ясно обозначилось заросшее ржавой щетиной молодое лицо.

Федот Евграфыч руку назад протянул, нащупал круглое колено, сжал.

Комелькова уха его губами коснулась:

Еще один мелькнул, пониже. Двое выходили к берегу, без ранцев, налегке. Выставив автоматы, обшаривали глазами голосистый противоположный берег.

Екнуло сердце Васкова: разведка! Значит, решились все-таки прощупать чащу, посчитать лесорубов, найти меж ними щелочку. К черту все летело, весь замысел, все крики, дымы и подрубленные деревья: немцы не испугались. Сейчас переправятся, юркнут в кусты, змеями выползут на девичьи голоса, на костры и шум. Пересчитают по пальцам, разберутся и. и поймут, что обнаружены.

Федот Евграфыч плавно, ветку боясь шевельнуть, достал наган. Уж этих-то двух он верняком прищучит, еще в воде, на подходе. Конечно, шарахнут по нему тогда, из всех оставшихся автоматов шарахнут, но девчата, возможное дело, уйти успеют, затаиться.

Только бы Комелькову ото слать.

Он оглянулся: стоя сзади него на коленях, Евгения зло рвала через голову гимнастерку.

Швырнула на землю, вскочила, не таясь.

С т о й!. - шепнул старшина.

Рая, Вера, идите купаться!. - звонко крикнула Женька и напрямик, ломая кусты, пошла к воде.

Федот Евграфыч зачем-то схватил ее гимнастерку, зачем-то прижал к груди. А пышная Комелькова уже вышла на каменистый, залитый солнцем плес.

Дрогнули ветки напротив, скрывая серо-зеленые фигуры, Евгения неторопливо, подрагивая коленками, стянула юбку, рубашку и, поглаживая руками черные трусики, вдруг высоким, звенящим голосом завела-закричала:

Расцветали яблони и груши, Поплыли туманы над рекой...

Ах, хороша она была сейчас, чудо как хороша! Высокая, белотелая, гибкая - в десяти метрах от автоматов. Оборвала песню, шагнула в воду и, вскрикивая, шумно и весело начала плескаться. Брызги сверкали на солнце, скатываясь по упругому, теплому телу, а комендант, не дыша, с ужасом ждал очереди. Вот сейчас, сейчас ударит - и переломится Женька, всплеснет руками и.

Молчали кусты.

Девчата, айда купаться!. - звонко и радостно кричала Комелькова, танцуя в воде. - Ивана зо в и те!. Эй, Ванюша, где т ы?.

Федот Евграфыч отбросил ее гимнастерку, сунул в кобуру наган, на четвереньках метнулся вглубь, в чащобу. Схватил топор, отбежал, яростно рубанул сосну.

Эге-гей, и д у!. - заорал он и снова ударил по стволу. - Идем сейчас, п огоди!. Ого-го-го!.

Сроду он так быстро деревьев не сваливал - и откуда сила взялась. Нажал плечом, положил на сухой ельник, чтоб шуму больше было. Задыхаясь, метнулся назад, на то место, откуда наблюдал, выглянул.

Женька уже на берегу стояла - боком к нему и к немцам. Спокойно натягивала на себя легкую рубашку, и шелк лип, впечатывался в тело и намокал, становясь почти прозрачным под косыми лучами бьющего из-за леса солнца. Она, конечно, знала об этом, знала и потому неторопливо, плавно изгибалась, разбрасывая по плечам волосы. И опять Васкова до черного ужаса обожгло ожидание очереди, что брызнет сейчас из-за кустов, ударит, изуродует, сломает это буйно-молодое тело.

Сверкнув запретно белым, Женька стащила из-под рубашки мокрые трусики, отжала их и аккуратно разложила на камнях. Села рядом, вытянув ноги, подставила солнцу до земли распущенные волосы.

А тот берег молчал. Молчал, и кусты нигде не шевелились, и Васков, как ни всматривался, не мог понять, там ли еще немцы или уже отошли. Гадать было некогда, и комендант, наскоро скинув гимнастерку, сунул в карман галифе наган и, громко ломая валежник, пошел на берег.

Ты где т у т?.

Хотел весело крикнуть - не вышло, горло сдавило. Вылез из кустов на открытое место - сердце чуть ребра не выламывало от страха.

Подошел к Комельковой:

Из района звонили, сейчас машина придет. Так что одевайся. Хватит загорать.

Поорал для той стороны, а что Комелькова ответила - не расслышал. Он весь туда был сейчас нацелен, на немцев, в кусты. Так был нацелен, что казалось ему, шевельнись листок, и он услышит, уловит, успеет вот за этот валун упасть и наган выдернуть. Но пока вроде ничего там не шевелилось.

Женька потянула его за руку, он рядом сел и вдруг увидел, что она улыбается, а глаза настежь распахнутые, ужасом полны, как слезами. И ужас этот живой и тяжелый, как ртуть.

Уходи отсюда, Комелькова, - изо всех сил улыбаясь, сказал Васков.

Она что-то еще говорила, даже смеялась, но Федот Евграфыч ничего не мог слышать.

Увести ее, увести за кусты надо было немедля, потому что не мог он больше каждое мгновение считать, когда ее убьют. Но чтоб легко все было, чтоб фрицы проклятые недоперли, что игра все это, что морочат им головы их немецкие, надо было что-то придумать.

Добром не хочешь - народу тебя покажу! - заорал вдруг старшина и сгреб с камней ее одежонку. - А ну догоняй!...

Женька завизжала, как положено, вскочила, за ним бросилась. Васков сперва по бережку побегал, от нее уворачиваясь, а потом за кусты скользнул и остановился, только когда в лес углубился.

Одевайся! И хватит с огнем играться! Х вати т!.

Сунул, отвернувшись, юбку, а она не взяла, и рука висела в воздухе. Ругнуться хотел, оглянулся - а боец Комелькова, закрывши лицо, скорчившись, сидела на земле, и круглые плечи ее ходуном ходили под узкими ленточками рубаш ки.

Это потом они хохотали. Потом - когда узнали, что немцы ушли. Хохотали над охрипшей Осяниной, над Гурвич, что юбку прожгла, над чумазой Четвертак, над Женькой, как она фрицев обманывала, над ним, старшиной Васковым. До слез, до изнеможения хохотали, и он смеялся, забыв вдруг, что старшина по званию, а помня только, что провели немцев за нос, лихо провели, озорно, и что теперь немцам этим в страхе и тревоге вокруг Легонтова озера сутки топать.

Ну, все те п е р ь!. - говорил Федот Евграфыч в перерывах между их весельями. - Теперь все, девчата, теперь им деваться некуда, ежели, конечно, Бричкина вовремя прибежит.

Прибежит, - сипло сказала Осянина, и все опять принялись хохотать, потому что уж больно смешно сел у нее голос. - Она быстрая.

Вот и давайте выпьем по маленькой за это дело, - сказал комендант и достал заветную фляжку. - Выпьем, девчата, за ее быстрые ножки да за ваши светлые головы!.

Тут все захлопотали, полотенце на камнях расстелили, стали резать хлеб, сало, рыбу разделывать. И пока они занимались этими бабскими делами, старшина, как положено, сидел в отдалении, курил, ждал, когда к столу покличут, и устало думал, что самое страшное п о за д и.

Лиза Бричкина все девятнадцать лет прожила в ощущении завтрашнего дня. Каждое утро ее обжигало нетерпеливое предчувствие ослепительного счастья, и тотчас же выматывающий кашель матери отодвигал это свидание с праздником на завтрашний день.

Не убивал, не перечеркивал - отодвигал.

Помрет у нас мать-то, - строго предупреждал отец, Пять лет изо дня в день он приветствовал ее этими словами. Лиза шла во двор задавать корм поросенку, овцам, старому казенному мерину. Умывала, переодевала и кормила с ложечки мать. Готовила обед, прибирала в доме, обходила отцовские квадраты и бегала в ближнее сельпо за хлебом. Подружки ее давно кончили школу: кто уехал учиться, кто уже вышел замуж, а Лиза кормила, мыла, скребла и опять кормила. И ждала завтрашнего дня.

Завтрашний этот день никогда не связывался в ее сознании со смертью матери. Она уже с трудом помнила ее здоровой, но в саму Лизу было вложено столько человеческих жизней, что представлению о смерти просто не хватало места.

В отличие от смерти, о которой с такой нудной строгостью напоминал отец, жизнь была понятием реальным и ощутимым. Она скрывалась где-то в сияющем завтра, она пока обходила стороной этот затерянный в лесах кордон, но Лиза знала твердо, что жизнь эта существует, что она предназначена для нее и что миновать ее невозможно, как невозможно не дождаться завтрашнего дня. А ждать Лиза умела.

С четырнадцати лет она начала учиться этому великому женскому искусству.

Вырванная из школы болезнью матери; ждала сначала возвращения в класс, потом - свидания с подружками, потом - редких свободных вечеров на пятачке возле клуба, потом...

Потом случилось так, что ей вдруг нечего оказалось ждать. Подружки ее либо еще учились, либо уже работали и жили вдали от нее, в своих интересах, которые со временем она перестала ощущать. Парни, с которыми когда-то так легко и просто можно было потолкаться и посмеяться в клубе перед сеансом, теперь стали чужими и насмешливыми.

Лиза начала дичиться, отмалчиваться, обходить сторонкой веселые компании, а потом и вовсе перестала ходить в клуб.

Так уходило ее детство, а вместе с ним и старые друзья. А новых не было, потому что никто, кроме дремучих лесников, не заворачивал на керосиновые отсветы их окошек. И Лизе было горько и страшно, ибо она не знала, что приходит на смену детству. В смятении и тоске прошла глухая зима, а весной отец привез на подводе охотника.

Пожить у нас хочет, - сказал он дочери. - А только где же у нас? У нас мать помирает.

Сеновал найдется, наверно?

Холодно еще, - несмело сказала Лиза.

Тулуп д а д и те?.

Отец с гостем долго пили на кухне водку. За дощатой стеной надсадно бухала мать.

Лиза бегала в погреб за капустой, жарила яичницу и слушала.

Говорил больше отец.

Стаканами вливал в себя водку, пальцами хватал из миски капусту, пихал в волосатый рот и, давясь, говорил и говорил:

Ты погоди, погоди, мил человек. Жизнь, как лес, прореживать надо, чистить, так выходит? Погоди. Сухостой там, больные стволы, подлесок. Так?

Чистить надо, - подтвердил гость. - Не прореживать, а чистить. Дурную траву с поля вон.

Так, - сказал отец. - Так, погоди. Ежели лес, то мы, лесники, понимаем. Тут мы понимаем, ежели это лес. А ежели это жизнь? Ежели теплое, бегает да пишшит?

Волк, например...

В о л к?. - взъерошился отец. - Волк тебе мешает? А почему мешает? Почему?

А потому, что у него зубы, - улыбнулся охотник.

А он что, виноват, что волком родился? В иноват?. Не-ет, мил человек, это мы его обвиноватили, сами обвиноватили, а его не спросили. По совести это?

Ну, знаешь, Петрович, волк и совесть - понятия несовместимые.

Несовместимые?. Ну, а волк и заяц - совместимые? Погоди ржать, погоди, мил человек!. Ладно, приказано считать волков врагами населения. Ладно. Взялись мы за это всенародно и всенародно же перестреляли всех волков во всей России. В с е х!. Что будет?

Как что будет? - улыбнулся охотник, - Дичи много б у д е т.

М ал о!. - рявкнул отец и со всего маху хватил волосатым кулаком по гулкой столешнице. - Мало, понятно тебе? Бегать им надо, зверью-то, чтоб в здоровье существовать. Бегать, мил человек, понятно? А чтоб бегать, страх нужен, страх, что тебя сожрать могут. Вот. Конечно, можно жизнь в один цвет пустить. Можно. Только зачем? Для спокойствия? Так ведь зайцы зажиреют, обленятся, работать перестанут без волков-то. Что тогда? Своих волков выращивать начнем или за границей покупать для страху?

А тебя, часом, не раскулачили, Иван Петрович? - вдруг тихо спросил гость.

Чего меня кулачить? - вздохнул лесник. - Прибытку у меня два кулака да жена с дочкой. Невыгодно им меня кулачить.

Ну, н а м!. - Отец плеснул в стакан, чокнулся. - Я не волк, мил человек, я заяц. - Хватанул остаток из стакана, громыхнул столом, поднимаясь, косматый, как медведь. В дверях остановился. - Спать пойду. А тебя дочка проводит. Укажет там.

Лиза тихо сидела в углу. Охотник был городским, белозубым, еще молодым, и это смущало. Неотрывно рассматривая его, она вовремя отводила глаза, страшась столкнуться с ним взглядом, боялась, что он заговорит, а она не сможет ответить или ответит глупо.

Неосторожный у вас отец.

Он красный партизан, - торопливо сказала она.

Это мы знаем, - улыбнулся гость и встал. - Ну, ведите меня спать, Лиза.

На сеновале было темно, как в погребе. Лиза остановилась у входа, подумала, забрала у гостя тяжелый казенный тулуп и комковатую подушку.

Постойте здесь.

По шаткой лестнице поднялась наверх, ощупью разворошила сено, бросила в изголовье подушку. Можно было спускаться, звать гостя, но она, настороженно прислушиваясь, все еще ползала в темноте по мягкому прошлогоднему сену, взбивая его и раскладывая поудобнее. В жизни она бы никогда не призналась себе, что ждет скрипа ступенек под его ногами, хочет суетливой и бестолковой встречи в темноте, его дыхания, шепота, даже грубости. Нет, никаких грешных мыслей не приходило ей в голову; просто хотелось, чтобы вдруг в полную мощь забилось сердце, чтобы пообещалось что-то туманное, жаркое, помаячило бы и - исчезло.

Но никто не скрипел лестницей, и Лиза спустилась. Гость курил у входа, и она сердито сказала, чтобы он не вздумал закурить на сеновале.

Я знаю, - сказал он и затоптал окурок. - Спокойной ночи.

И ушел спать. А Лиза побежала в дом убирать посуду. И пока убирала ее, тщательно, куда медленнее обычного вытирая каждую тарелку, опять со страхом и надеждой ожидала стука в окошко. И опять никто не постучал. Лиза задула лампу и пошла к себе, слушая привычный кашель матери и тяжелый храп выпившего отца.

Каждое утро гость исчезал из дому и появлялся только поздним вечером, голодный и усталый. Лиза кормила его, он ел торопливо, но без жадности, и это нравилось ей. Поев, он сразу же шел на сеновал, а Лиза оставалась, потому что стелить постель больше не требовалось.

Что это вы с охоты ничего не приносите? - сказала она, набравшись храбрости.

Не везет, - улыбнулся он.

Исхудали только, - не глядя, продолжала она. - Разве ж это отдых?

Это прекрасный отдых, Лиза, - вздохнул гость. - К сожалению, и он кончился, завтра уезжаю.

Да, утром. Так ничего и не подстрелил. Смешно, правда?

Смешно, - печально сказала она.

Больше они не говорили, но как только он ушел, Лиза кое-как прибрала на кухне и юркнула во двор. Долго бродила вокруг сарая, слушала, как вздыхает и покашливает гость, грызла пальцы, а потом тихо отворила дверь и быстро, боясь передумать, полезла на сеновал.

К т о?. - тихо спросил он.

Я, - сказала Лиза. - Может, постель поправить.

Не надо, - перебил он. - Иди спать.

Лиза молчала, сидя где-то совсем рядом с ним в душной темноте сеновала. Он слышал ее изо всех сил сдерживаемое дыхание.

Что, скучно?

Скучно, - еле слышно сказала она.

Глупости не стоит делать даже со скуки.

Лизе казалось, что он улыбается. Злилась, ненавидела его и себя и сидела. Она не знала, зачем сидит, как не знала и того, зачем шла сюда. Она почти никогда не плакала, потому что была одинока и привыкла к этому, и теперь ей больше всего на свете хотелось, чтобы ее пожалели. Чтобы говорили ласковые слова, гладили по голове, утешали и - в этом она себе не признавалась - может быть, даже поцеловали. Но не могла же она сказать, что последний раз ее поцеловала мама пять лет назад и что этот поцелуй нужен ей сейчас как залог того прекрасного завтрашнего дня, ради которого она жила на земле.

Иди спать, - сказал он. - Я устал, мне рано ехать.

И зевнул. Длинно, равнодушно, с завыванием. Лиза, кусая губы, метнулась вниз, больно ударилась коленкой и вылетела во двор, с силой хлопнув дверью.

Утром она слышала, как отец запрягал казенного Дымка, как гость прощался с матерью, как скрипели ворота. Лежала, прикидываясь спящей, а из-под закрытых век ползли слезы.

В обед вернулся подвыпивший отец.

Со стуком высыпал из шапки на стол колючие куски синеватого колотого сахара, сказал с удивлением:

А он птица, гость-то наш! Сахару велел нам отпустить, во как. А мы его в сельпе-то совсем уж год не видали. Целых три кило сахару!...

Потом он замолчал, долго хлопал себя по карманам и из кисета достал измятый клочок бумаги:

"Тебе надо учиться, Лиза. В лесу совсем одичаешь. В августе приезжай: устрою в техникум с общежитием".

Подпись и адрес. И больше ничего - даже привета.

Через месяц умерла мать. Всегда угрюмый отец теперь совсем озверел, пил втемную, а Лиза по-прежнему ждала завтрашнего дня, покрепче запирая на ночь двери от отцовских дружков. Но отныне этот завтрашний день прочно был связан с августом, и, слушая пьяные крики за стеной, Лиза в тысячный раз перечитывала затертую до дыр записку.

Но началась война, и вместо города Лиза попала на оборонные работы. Все лето рыла окопы и противотанковые укрепления, которые немцы аккуратно обходили, попадала в окружения, выбиралась из них и снова рыла, с каждым разом все дальше и дальше откатываясь на восток. Поздней осенью она оказалась где-то за Валдаем, прилепилась к зенитной части и поэтому бежала сейчас на 171-й р азъ езд.

Васков понравился Лизе сразу: когда стоял перед их строем, растерянно моргая еще сонными глазами. Понравились его твердое немногословие, крестьянская неторопливость и та особая, мужская основательность, которая воспринимается всеми женщинами как гарантия незыблемости семейного очага. А случилось так, что вышучивать коменданта стали все: это считалось хорошим тоном.

Лиза не участвовала в подобных разговорах, но когда всезнающая Кирьянова со смехом объявила, что старшина не устоял перед роскошными прелестями квартирной хозяйки, Лиза вдруг вспыхнула:

Неправда э т о!.

Влюбилась! - торжествующе ахнула Кирьянова. - Втюрилась наша Бричкина, девочки! В душку военного втюрилась!

Бедная Лиза! - громко вздохнула Гурвич. Тут все загалдели, захохотали, а Лиза разревелась и убежала в лес.

Плакала на пеньке, пока ее не отыскала Рита Осянина.

Ну чего ты, дурешка? Проще жить надо. Проще, понимаешь?

Но Лиза жила, задыхаясь от застенчивости, а старшина - от службы, и никогда бы им и глазами-то не столкнуться, если бы не этот случай. И поэтому Лиза летела через лес как на крыльях.

"После споем с тобой, Лизавета, - сказал старшина. - Вот выполним боевой приказ и с п о е м."

Лиза думала о его словах и улыбалась, стесняясь того могучего незнакомого чувства, что нет-нет да и шевелилось в ней, вспыхивая на упругих щеках. И, думая о нем, она проскочила мимо приметной сосны, а когда у болота вспомнила о слегах, возвращаться уже не хотелось. Здесь достаточно было бурелома, и Лиза быстро выбрала подходящую жердь.

Перед тем как лезть в дряблую жижу, она затаенно прислушалась, а потом деловито сняла с себя юбку.

Привязав ее к вершине шеста, заботливо подоткнула гимнастерку под ремень и, подтянув голубые казенные рейтузы, шагнула в болото.

На этот раз никто не шел впереди, расталкивая грязь.

Жидкое месиво цеплялось за бедра, волоклось за ней, и Лиза с трудом, задыхаясь и раскачиваясь, продвигалась вперед. Шаг за шагом, цепенея от ледяной воды и не спуская глаз с двух сосенок на островке.

Но не грязь, не холод, не живая, дышащая под ногами почва были ей страшны.

Страшным было одиночество, мертвая, загробная тишина, повисшая над бурым болотом.

Лиза ощущала почти животный ужас, и ужас этот не только не пропадал, а с каждым шагом все больше и больше скапливался в ней, и она дрожала беспомощно и жалко, боясь оглянуться, сделать лишнее движение или хотя бы громко вздохнуть.

Она плохо помнила, как выбралась на островок. Вползла на коленях, ткнулась ничком в прелую траву и заплакала. Всхлипывала, размазывала слезы по толстым щекам, вздрагивая от холода, одиночества и омерзительного страха.

Вскочила - слезы еще текли. Шмыгая носом, прошла островок, прицелилась, как идти дальше, и, не отдохнув, не собравшись с силами, полезла в топь.

Поначалу было неглубоко, и Лиза успела успокоиться и даже повеселела. Последний кусок оставался и, каким бы трудным он ни был, дальше шла суша, твердая, родная земля с травой и деревьями. И Лиза уже думала, где бы ей помыться, вспоминала все лужи да бочажки и прикидывала, стоит ли полоскать одежду или уж потерпеть до разъезда. Там ведь совсем пустяк оставался, дорогу она хорошо запомнила, со всеми поворотами, и смело рассчитывала за час-полтора добежать до своих.

Идти труднее стало, топь до колен добралась, но теперь с каждым шагом приближался тот берег, и Лиза уже отчетливо, до трещинок видела пень, с которого старшина тогда в болото сиганул. Смешно сиганул, неуклюже: чуть на ногах устоял.

И Лиза опять стала думать о Васкове и даже заулыбалась. Споют они, обязательно даже споют, когда выполнит комендант боевой приказ и вернется опять на разъезд. Только схитрить придется, схитрить и выманить его вечером в лес. А там... Там посмотрим, кто сильнее: она или квартирная хозяйка, у которой всего-то достоинств, что под одной крышей со старш иной.

Огромный бурый пузырь вспучился перед ней. Это было так неожиданно, так быстро и так близко от нее, что Лиза, не успев вскрикнуть, инстинктивно рванулась в сторону. Всего на шаг в сторону, а ноги сразу потеряли опору, повисли где-то в зыбкой пустоте, и топь мягкими тисками сдавила бедра. Давно копившийся ужас вдруг разом выплеснулся наружу, острой болью отдавшись в сердце. Пытаясь во что бы то ни стало удержаться, выкарабкаться на тропу, Лиза всей тяжестью навалилась на шест. Сухая жердина звонко хрустнула, и Лиза лицом вниз упала в холодную жидкую грязь.

Земли не было. Ноги медленно, страшно медленно тащило вниз, руки без толку гребли топь, и Лиза, задыхаясь, извивалась в жидком месиве.

А тропа была где-то совсем рядом:

шаг, полшага от нее, но эти полшага уже невозможно было сделать.

П ом огите!. На помощь!. П омогите!.

Жуткий одинокий крик долго звенел над равнодушным ржавым болотом. Взлетал к вершинам сосен, путался в молодой листве ольшаника, падал до хрипа и снова из последних сил взлетал к безоблачному майскому небу.

Лиза долго видела это синее прекрасное небо. Хрипя, выплевывала грязь и тянулась, тянулась к нему, тянулась и верила.

Над деревьями медленно всплыло солнце, лучи упали на болото, и Лиза в последний раз увидела его свет - теплый, нестерпимо яркий, как обещание завтрашнего дня. И до последнего мгновения верила, что это завтра будет и для нее...

Пока хохотали да закусывали (понятное дело, сухим пайком), противник далеко оторвался. Драпанул, проще говоря, от шумного берега, от звонких баб да невидимых мужиков, укрылся в лесах, затаился и - как не было.

Это Васкову не нравилось. Опыт он имел - не только боевой, но и охотничий - и понимал, что врага да медведя с глазу спускать не годится. Леший его ведает, что он там еще напридумает, куда рванется, где оставит секреты. Тут же выходило прямо как на плохой охоте, когда не поймешь, кто за кем охотится: медведь за тобой или ты за медведем. И чтобы такого не случилось, старшина девчат на берегу оставил, а сам с Осяниной произвел поиск.

Держи за мной, Маргарита. Я стал - ты стала, я лег - ты легла. С немцем в хованки играть - почти как со смертью, так что в ухи вся влезь. В ухи да в глаза.

Сам он впереди держался. От куста к кусту, от скалы к скале. До боли вперед всматривался, ухом к земле приникал, воздух нюхал - весь был взведенный, как граната.

Высмотрев все и до звона наслушавшись, чуть рукой шевелил - и Осянина тут же к нему подбиралась. Молча вдвоем слушали, не хрустнет ли где валежник, не заблажит ли дурасорока, и опять старшина, пригнувшись, тенью скользил вперед, в следующее укрытие, а Рита оставалась на месте, слушая за двоих.

Так прошли они гряду, выбрались на основную позицию, а потом - в соснячок, по которому Бричкина утром, немцев обойдя, к лесу вышла. Все было пока тихо и мирно, словно не существовало в природе никаких диверсантов, но Федот Евграфыч не позволял думать об этом ни себе, ни младшему сержанту.

За соснячком лежал мшистый, весь в валунах пологий берег Легонтова озера. Бор начинался отступя от него, на взгорбке, и к нему вел корявый березняк да редкие хороводы приземистых елок.

Здесь старшина задержался: биноклем кустарник обшаривал, слушал, а потом, привстав, долго нюхал слабый ветерок, что сползал по откосу к озерной глади. Рита, не шевелясь, покорно лежала рядом, с досадой чувствуя, как медленно намокает на мху одежда.

Чуешь? - тихо спросил Васков и посмеялся словно про себя: - Подвела немца культура: кофею захотел.

Почему так думаете?

Дымком тянет, значит, завтракать уселись. Только все ли шестнадцать?...

Подумав, он аккуратно прислонил к сосенке винтовку, подтянул ремень туже некуда, присел:

Подсчитать их придется, Маргарита, не отбился ли кто. Слушай вот что. Ежели стрельба поднимется - уходи немедля, в ту же секунду уходи. Забирай девчат и топайте прямиком на восток, аж до канала. Там насчет немца доложишь, хотя, мыслю я, знать они об этом уже будут, потому как Лизавета Бричкина вот-вот должна до разъезда добежать. Все поняла?

Нет, - сказала Рита. - А вы?

Ты это, Осянина, брось, - строго сказал старшина. - Мы тут не по грибы-ягоды ходим. Уж ежели обнаружат меня, стало быть, живым не выпустят, в том не сомневайся. И потому сразу же уходи. Ясен приказ?

Рита промолчала.

Что отвечать должна, Осянина?

Ясен - должна отвечать.

Старшина усмехнулся и, пригнувшись, побежал к ближайшему валуну.

Рита все время смотрела ему вслед, но так и не заметила, когда он исчез: словно раствопился вдруг среди серых замшелых валунов. Юбка и рукава гимнастерки промокли насквозь; она отползла назад и села на камень, вслушиваясь в мирный шум леса.

Ждала она почти спокойно, твердо веря, что ничего не может случиться. Все ее воспитание было направлено к тому, чтобы ждать только счастливых концов: сомнение в удаче для ее поколения равнялось почти предательству. Ей случалось, конечно, ощущать и страх и неуверенность, но внутреннее убеждение в благополучном исходе было всегда сильнее реальных обстоятельств.

Но как Рита ни прислушивалась, как ни ожидала, Федот Евграфыч появился неожиданно и беззвучно: чуть дрогнули сосновые лапы. Молча взял винтовку, кивнул ей, нырнул в чащу. Остановился уже в скалах.

Плохой ты боец, товарищ Осянина. Никудышный боец. Говорил он не зло, а озабоченно, и Рита улыбнулась:

Растопырилась на пеньке, что семейная тетерка. А приказано было лежать.

Мокро там очень, Федот Евграфыч.

Мокро... - недовольно повторил старшина. - Твое счастье, что кофей они пьют, а то бы враз концы навели.

Значит, угадали?.

Я не ворожея, Осянина, Десять человек пищу принимают - видал их. Двое - в секрете: тоже видал. Остальные, полагать надо, службу с других концов несут. Устроились вроде надолго: носки у костра сушат. Так что самое время нам расположение менять. Я тут по камням полазаю, огляжусь, а ты, Маргарита, дуй за бойцами. И скрытно - сюда. И чтоб смеху ни-ни!

Я понимаю.

Да, там я махорку свою сушить выложил: захвати, будь другом. И вещички само собой.

Захвачу, Федот Евграфыч.

Пока Осянина за бойцами бегала, Васков все соседние и дальние каменья на животе излазал. Высмотрел, выслушал, вынюхал все, но ни немцев, ни немецкого духу нигде не чуялось, и старшина маленько повеселел. Ведь уже по всем расчетам выходило, что Лиза Бричкина вот-вот до разъезда доберется, доложит, и заплетется вокруг диверсантов невидимая сеть облавы. К вечеру - ну, самое позднее к рассвету! - подойдет подмога, он поставит ее на след и. и отведет своих девчат за скалы. Подальше, чтоб мата не слыхали, потому как без рукопашной тут не обойдется.

И опять он своих бойцов издаля определил. Вроде и не шумели, не брякали, не шептались, а - поди ж ты! - комендант за добрую версту точно знал, что идут. То ли пыхтели они здорово от усердия, то ли одеколоном вперед их несло, а только Федот Евграфыч втихаря порадовался, что нет у диверсантов настоящего охотника-промысловика.

Курить до тоски хотелось, потому как третий, поди, час лазал он по скалам да по рощицам, от соблазну кисет на валуне оставив, у девчат. Встретил их, предупредил, чтоб помалкивали, и про кисет спросил.

А Осянина только руками всплеснула:

Забыла! Федот Евграфыч, миленький, забыла!... Крякнул старшина: ах ты, женский пол беспамятный, леший тебя растряси! Был бы мужской - чего уж проще: загнул бы Васков в семь накатов с переборами и отправил бы растяпу назад за кисетом. А тут улыбку пришлось пристраивать:

Ну, ничего, ладно уж. Махорка и м ее тся. Сидор-то мой не забыли, случаем?

УДК 629.039.58 А.Н. Луценко (Дальневосточный государственный университет путей сообщения, г. Хабаровск; e-mail: [email protected]) О ПРИМЕНЕНИИ ИННОВАЦИОННЫХ СОРБЕНТОВ И ОТЧЕТ О НАУЧНО-ИССЛЕДОВАТЕЛЬСКОЙ РАБОТЕ