По существу заданных мне гражданином редактором вопросов хочу пояснить, что с писателем Сергеем Шаргуновым я познакомился в 2003 году на съезде Национал-большевистской партии, где передал ему для прочтения свой первый роман «Патологии». Шаргунов был ломкий, юный, молодой, бросал быстрые взгляды, все подмечал и, как выяснялось, помнил потом. В следующий раз мы пересеклись в одной подмосковной гостинице, Шаргунов был весел и не совсем трезв. Мы подсели за полупустой столик к одинокому небритому мужику, который что-то печатал в ноутбуке. «Работаете? Вы кто вообще?» - набросал сразу вопросов Шаргунов. «Физик? Тогда сделайте нам бомбу!» - и ударил кулаком по столу так, что бутылка пива физика, подпрыгнув, упала на стол. Согласно законам все той же физики пиво полилось вниз, на пол.
С писателем Романом Сенчиным я познакомился на литературном семинаре в Липках в 2005 году. В составе небольшой группы литераторов я пришел к нему в номер, где Роман очень страдал с бодуна и лежал лицом вниз. Я сидел на подоконнике, разливал и тостовал. На третьем тосте Роман неожиданно засмеялся в подушку моей нехитрой остроте, поднялся с кровати и сипло сказал: «Я тоже выпью». Он был в свитере и в черных брюках, в них, замечу, Сенчин ходит по сей день. При том что он безупречно аккуратен и вообще не имеет человеческих запахов. Помоему, Сенчин мумия. Впоследствии мы неоднократно встречались с писателями Сенчиным и Шаргуновым, иногда к нам присоединялся Михаил Елизаров. Впрочем, последний старался много не пить в нашей компании и вообще держался особняком.
С писателем Михаилом Елизаровым я познакомился на книжной ярмарке в Москве в 2008 году, вскоре после получения им «Букера». Всякий раз, когда я видел Елизарова, его сопровождала новая блондинка. Елизаров всегда ходил с ужасным ножом на кожаном ремне и порой показывал его интересующимся. Однажды с Елизаровым пытались бороться на руках ряд моих знакомых писателей, и он поборол одного за другим четырнадцать человек. После чего я стал подводить к Елизарову охранников гостиницы, где проходило спонтанное соревнование, и Елизаров поборол всех охранников тоже.
С писателем Сергеем Самсоновым я познакомился в тот же день, когда Елизаров борол писателей и охранников гостиницы. Так как я считаю роман Самсонова «Аномалия Камлаева» шедевром, то немедленно предложил ему выпить, но Самсонов отказался, ссылаясь на занятость. Возможно, что ситуацию осложнило наличие рядом со мной двух возбужденных и бритых наголо нацболов, которые, указывая на Самсонова, но не глядя на него, спрашивали о нем в третьем лице: «Кто это?» С тех пор с писателем Самсоновым я не встречался.
С писателем Дмитрием Даниловым мы познакомились по дороге в США в 2008 году. В США было уютно. Мне особенно запомнилось, как в день нашего отбытия на родину за четыре часа до вылета я заглянул к Данилову в номер выпить по рюмке виски перед дорогой через океан. Литровая бутылка была едва почата. Мы опрокинули по пятьдесят граммов, и я ушел собирать вещи. Спустившись через пятнадцать минут в фойе, я там Данилова не нашел, хотя было пора. Я снова поднялся к нему в номер и обнаружил, что Данилов успел в течение максимум десяти минут выпить минимум восемьсот граммов виски, то есть опустошить бутылку. Чтобы, видимо, не оставлять ее в гостинице. Удивительно, но его все-таки удалось поднять, довезти живым до аэропорта и пройти с ним (точнее будет сказать, пройти им) паспортный контроль.
Всякий раз, встречаясь с указанными писателями, мы говорили о необходимости свержения существующей власти. Не говорили об этом только с Самсоновым, но уверен, что и он был бы за. О необходимости изменения существующего порядка вещей мы продолжаем говорить по сей день и очень надеемся, что рано или поздно свобода нас встретит радостно у входа и братья меч нам отдадут. Хотя у Елизарова, говорю, уже есть оружие. Других, кроме указанных выше, оснований для существования литературной группировки «новый реализм», к которой, говорят, мы все имеем отношение, не существует в природе.
БРОШКА НА ГРУДИ
Теперь серьезней. Новый реализм, как к нему ни относись, имел место, как имели место декаденты разных мастей в начале прошлого века или почвенники во второй его половине. Страничка в истории литературы ему обеспечена, и если у власти будут наши - красно-коричневые консерваторы и прочая сволочь, - то даже три странички. А если не наши - в смысле либералы и тому подобная демократическая гнусь, - то пара снисходительных абзацев на тему «было и такое».
Выглядеть это будет примерно так. Представьте себе учительницу литературы в тугой юбке и красивых очках, которая строгим голосом обращается к вам, тайно разглядывающему вырез ее блузки. - Новый реализм - литературное течение, зародившееся в начале «нулевых» годов, в рамках которого работали такие писатели, как Сергей Шаргунов, Роман Сенчин, Герман Садулаев, Андрей Рубанов, Захар Прилепин и некоторые другие. Для нового реализма было характерно критическое отношение к действительности, пересмотр постмодернистских критериев восприятия социума и культуры и отчасти возврат к советскому реалистическому канону. Характерно, что Шаргунов выступил в качестве исследователя биографии Фадеева, а Прилепин - Леонова, писателей, к тому времени прочно забытых и фактически исключенных из литературного обихода. Так новые реалисты пытались осуществить возобновление литературной традиции, якобы прерванной в девяностые годы. Начало нового реализма относят к выходу программной статьи Шаргунова «Отрицание траура» (2001), расцвет его связан с изданием таких романов, как «Ура!» (2004) Сергея Шаргунова, «Русскоговорящий» (2005) Дениса Гуцко, «Я - чеченец!» (2006) Германа Садулаева, «Сажайте, и вырастет» (2006) Андрея Рубанова, «Санькя» (2006) Захара Прилепина, «Аномалия Камлаева» (2008) Сергея Самсонова, «Горизонтальное положение» (2010) Дмитрия Данилова.
Традиционному на тот момент сведению счетов с прошлым новые реалисты предпочли сведение счетов с настоящим. То есть критика советской системы в их текстах уступила место осмыслению постсоветской действительности. На раннем этапе для новых реалистов была характерна антиревизионистская и порой агрессивно-наступательная эстетика. Работы новых реалистов получили адекватное освещение в критических статьях Андрея Рудалева, Валерии Пустовой, Алисы Ганиевой. К концу «нулевых» оптимистический заряд новых реалистов фактически исчерпал себя, что уже заметно в произведениях Данилова или в романе Гуцко «Домик в Армагеддоне» (2010). Подводящим итоги краткой эпохи нового реализма стал роман Сенчина «Елтышевы» (2011), пронизанный сумрачным настроением, навязчивой идеей безысходности и социального распада. Знаменательно, что, будучи последовательно номинирован на все крупные литературные премии («Большая книга», «Национальный бестселлер», «Русский Букер» и «Ясная Поляна»), роман «Елтышевы» так и не получил ни одной из них. По мнению специалистов, это стало свидетельством того, что новый реализм быстро исчерпал свои ресурсы.
Кодой эпохи нового реализма стала статья писателя Виктора Ерофеева «Отсебятина», посвященная антологии «Десятка», в которую вошли сочинения десяти наиболее известных новых реалистов. В статье указывалось на дальнейшую бесперспективность новореалистического метода. …Петров, что ты такое увидел у меня на груди?
|
Михаил Елизаров Новый реализм - это то же самое, что и внесистемная оппозиция. Уже в своем предикате он активно противопоставляет себя «старому реализму». Проблема заключается в том, что литературоведческого термина «старый реализм» не существует, так что новому реализму, по сути, нечему себя противопоставить. Поэтому он занимается производством и комментированием самого себя: представители нашего направления таки обладают особыми, новыми способами отражения окружающей реальности посредством языка. Сложно отрицать, что эта реальность - рынок, и новый реализм, отражая ее доступным ему художественным инструментарием, оказывается не авангардным течением, а узким малоприбыльным сегментом на рынке книг - в отличие от того же феминизированного литсегмента, именуемого ироническим детективом. Впрочем, эта невостребованность заложена в бизнесплане. Задача нового реализма - оттенять своей «в пыли помагазинностью» успешные коммерческие проекты. Эта специфика дополнительно роднит его с внесистемной оппозицией. С новым реализмом меня сближает ошибочно взятый курс на нерентабельность и предельную неубеди- тельность. В остальном мы разнимся. Новый реализм предусматривает работу в артели, я сторонюсь коллектива. Новый реализм увлечен правдоподобием, я изучаю неправду. У нового реализма не может быть будущего. Будущее - это то, что еще не наступило, а новый - суть проявленный, реализованный. У нового реализма нет прошлого, потому что новизна не имеет корней. По-хорошему, у него нет и настоящего: новый - не нынешний. Он сродни коммерческоутопическому проекту «Сколково» - дело уже запланировано и даже имеет бюджет, но при этом обречено застрять где-то в глухой безвестности, в стороне от будущего, прошлого и настоящего. Возможно, в журнале «Знамя». |
БОРОДАТЫЕ ПРЕДТЕЧИ
На самом деле все было куда сложнее. Проще говоря, все было не так. Прежде всего, новый реализм появился как минимум десятью годами раньше. В середине восьмидесятых весь литературный процесс накрыла волна «возвращенной» литературы. Соперничать с Булгаковым, Гроссманом и Шаламовым было крайне сложно, но вслед за возвращенной более менее успешно могла пристроиться литература ревизионистская, заново переосмысляющая итоги «красного века». Тем более что ряд здравствующих писателей проходили одновременно и по разряду возвращенной, и по разряду ревизионистской литературы. В России издали Солженицына, вышли «Дети Арбата» Анатолия Рыбакова, над которыми он работал давно, но публиковать не решался, вернулись из-за кордона Василий Аксенов и Владимир Войнович - сначала своей зубодробительной антисоветчиной, а потом и сами лично пожаловали. Прозвучала книга «Генерал и его армия» Георгия Владимова. Радикально переосмыслил в последних книгах собственную судьбу и судьбы родины Виктор Астафьев. Даже Юлиан Семенов - и тот вдруг издал роман о Штирлице, которого, согласно незамысловатому сюжету, Сталин хочет повесить на Красной площади в ходе огромного процесса над евреями.
Забавно, что в этой волне поначалу оказался и Эдуард Лимонов, чья повесть «У нас была великая эпоха» была опубликована в 1989 году в ультралиберальном журнале «Знамя», но потом деятели культуры быстро сообразили, что к чему, и наглого национал-большевика быстро отлучили от литпроцесса.
В те годы российский либерализм раскрылся во всей своей полноте, наготе и подлоте. Демократы взяли под контроль девять десятых культурной политики, и ни в одной премии, ни в одном толстом журнале, ни в одной радио- или телепрограмме никогда не мог фигурировать наш брат из числа почвенников, соцреалистов и прочих печальников о русской, мать ее, душе и тому подобной материи, донской либерии, евразийской империи.
Составить зримую конкуренцию возвращенной и ревизионистской литературе смогли лишь постмодернисты, вывернувшие наизнанку все соцреалистические смыслы и квазисмыслы: Пелевин, Сорокин, Ерофеев - своеобразные, скажем так, трупоеды. Как борцы с советской властью, по меткому выражению философа Александра Зиновьева, целились в коммунизм, а попали в Россию, так и постмодернисты целились в соцреализм, а потоптали русскую гуманистическую традицию в целом. Что, впрочем, было более чем востребовано.
Фото: Андрей Давыдовский, Марк Боярский
480 руб. | 150 грн. | 7,5 долл. ", MOUSEOFF, FGCOLOR, "#FFFFCC",BGCOLOR, "#393939");" onMouseOut="return nd();"> Диссертация - 480 руб., доставка 10 минут , круглосуточно, без выходных и праздников
Серова Анастасия Алексеевна. Новый реализм как художественное течение в русской литературе XXI века: диссертация... кандидата филологических наук: 10.01.01 / Серова Анастасия Алексеевна;[Место защиты: Нижегородский государственный университет им.Н.И.Лобачевского].- Нижний, 2015.- 290 с.
Введение
ГЛАВА I. Понятие новый реализм/неореализм в истории культуры 27
1.1. Новый реализм в литературе Серебряного века 28
1.2. Новый реализм в кинематографе 33
1.3. Понятие новый реализм/неореализм в отечественной литературе постсоветского периода 51
ГЛАВА II. Понятие о новом реализме 2000-х годов в статьях и высказываниях его основных представителей 60
2.1. Статья С. Шаргунова «Отрицание траура» как манифест нового реализма 71
2.2. Развитие тезисов манифеста в последующих письменных и устных высказываниях С. Шаргунова 89
2.3. Новый реализм в художественной эстетике Романа Сенчина 106
2.4. Апологетика нового реализма в литературной критике 123
2.5. Вопрос о самоидентификации ряда писателей в отношении явления нового реализма 139
ГЛАВА III Творчество Сергея Шаргунова, Романа Сенчина и Захара Прилепина в свете идей нового реализма 2000-х годов 159
3.1. Новый реализм в творчестве Сергея Шаргунова 159
3.2. Новый реализм в творчестве Романа Сенчина 189
3.3. Новый реализм в творчестве Захара Прилепина 222
Заключение 257
Библиография
Только религиозно (объективно-идеалистически) ориентированный исследователь может утверждать, что проникновение во внутренние законы жизни равносильно «воссозданию (воспроизведению) художественными средствами внутри текста реального мира, существующего по вечным и великим законам своего мироздания»31. Ученые, подобные Степаняну и Капитолине Кокшеневой32, не учитывают, что если в ходе исследований закономерностей мира на всех уровнях автор придет к выводу, что «небеса пусты», это понимание будет не менее глубоким и всеохватывающим установлением истинного смысла действительности, чем изображение «предельно объемного метафизического измерения»33.
Мы обратились к концепции Степаняна потому, что он в своей книге о Достоевском много пишет о сущности реализма и не обходит вниманием дискуссию о новом реализме: «…то, каким образом пытаются обосновать эту «новизну», показывает, что, к сожалению, … под «реализмом» очень многие даже профессионально занимающиеся литературой люди все еще понимают нечто вроде копирования «близлежащей» действительности»34. Цитируя Валерию Пустовую, он делает два взаимоисключающих, на его взгляд, предположения: «… если здесь говорится о социальном, лишенном метафизического измерения мире, то перед нами повтор деклараций соцреалистов, если же нет, и Истина с большой буквы написана не случайно - речь идет о том, чем на протяжении нескольких десятилетий занималась русская классическая литература»35. Рассуждая о соцреализме, Степанян, однако, не учитывает, что для принадлежности к этому направлению не достаточно только «декларации человеческой свободы над понятой, а значит, укрощенной реальностью»36, а нужен еще коллективный герой и совершенно определенный общественный идеал; Истина же, вопреки Степаняну, может быть найдена и вне путей, предлагаемых христианством, нравится ли это уважаемому автору или нет.
Вышеприведенные концепции, а также некоторые работы по истории кинематографа, в котором, как будет показано в дальнейшем, присутствуют явления, во многом аналогичные литературному «новому реализму», составили теоретическую базу данного исследования.
Методологической основой исследования служит комплексный подход, объединяющий культурологические и литературоведческие принципы. Культурологический принцип базируется на историко-культурном подходе, литературоведческий предполагает обращение по преимуществу к сравнительно-типологическому методу исследования, а также использование элементов интертекстуального анализа.
Поскольку новый реализм является фактом сегодняшних дней и представляет собой живое явление, исследование которого лишено временной дистанции, мы не всегда можем строго разграничить научные термины, используемые для его дефиниции. Среди авторов нового реализма и пишущих о нём литературных критиков такие понятия, как «течение», «направление», «литературное объединение», «литературная группировка», «движение» употребляются как синонимические, поэтому и мы вправе допускать достаточно свободное, обусловленное не столько терминологической, сколько стилистической необходимостью использование данных слов.
В литературоведении разграничение указанных понятий определяется, как правило, принадлежностью исследователя к той или иной научной школе, а также спецификой изучаемого объекта. Это убедительно показал в своей книге «Основные проблемы науки о литературе» Генрик Маркевич37.
Если же говорить об их логической дифференциации, которая будет понятийной платформой наших изысканий и умозаключений, то она будет сводиться к следующему. В качестве нейтрального определения, подходящего для наименования как отдельного произведения литературы, так и совокупности произведений одного автора, и совокупности типологически схожих произведений разных авторов, и любую иную общность фактов литературы (движение, направление, течение, школа, кружок), мы используем слово «явление». Термин «объединение» используется как родовое понятие для таких определений, как кружок, движение, школа и т.д., то есть таких общностей, представители которых «объединены общностью программы и деятельности»38.
Под «движением» мы понимаем осознанное объединение писателей одного времени вокруг общих мировоззренческих установок. Под «школой» мы понимаем осознанное следование общим эстетическим установкам.
Понятия «течение» и «направление» в работе обозначают «эволюционирующий комплекс общих для данной совокупности произведений черт»39, имеющих «существенную ценность»40. При этом термин «литературное течение» применяется к отдельным видоизменениям «литературного направления». Маркевич под существенно важными чертами понимает такие черты, как идейные особенности, жанрово-композиционные и языковые черты, а также свойства изображенного мира41. Однако деление черт произведения на идейные особенности и свойства изображенного мира на практике показывают свою искусственность, поскольку мы не исследуем мировоззрение и идеологию писателей как-то иначе, кроме как исходя из свойств мира, изображенного в их произведениях. Поэтому определим литературное направление (течение) как комплекс существенно важных и интенсивно выраженных идейно-содержательных и формальных черт.
Необходимо отметить, что в центре нашего внимания находится явление, именуемое новым реализмом, основоположниками которого являются Сергей Шаргунов и Роман Сенчин. Мы жестко отделяем новый реализм «нулевых» от двух объединений 1990-х, носящих аналогичное название42. Эти три явления совершенно различны, при этом выбранное нами объединение оказалось несравненно более сильным и влиятельным, чем его тезки-предшественники в постсоветской литературе.
Отметим, что в 1950-е годы термин «неореализм» начинает заменяться в трудах его последователей термином «реализм». К примеру, Висконти заявлял, что «лучше говорить просто о реализме». «Неореализм - термин, придуманный в те времена, когда мы рвали с прежним кино... и стремились к обновлению. Но мы развивали темы, которые считали необходимым развивать, под таким углом зрения, который неизменно был характерен для художника-реалиста»130.
Исследователи-современники и сами режиссеры-неореалисты сходятся в том, что неореализм - не школа, а направление в киноискусстве. При этом многие высказывались в том духе, что к неореализму нельзя применять формальные критерии и сводили его смысл к гуманизму и социальному пафосу, ошибочно отделяя содержание от формы. Карло Лидзани, к примеру, считал, что формальными различиями между стилистикой каждого из режиссеров можно пренебречь, потому что смысл неореализма в том, чтобы рассказать о «мерзостях», расширению кругозора, своему собственному углу зрения, то мы ничем не будем действительности, «рассказать о них более подробно, подтвердить свое разоблачение документами», в том, что оно «против мира, кажущегося прочным, поскольку его поверхность гладка и приятна на вид»сущность нового реализма и с другой стороны: «Синтаксическое, стилистическое, морфологическое новаторство - это требование, общее для всех, кто обуреваем... «гражданственным» духом, кто стремится к «моральности содержания»; при этом «если мы наряду с необходимостью развития формы не будем стремиться к своему, особому развитию содержанияотличаться от всех тех, кто призывает неконкретно, вообще к развитию кино»132; «На мой взгляд, можно говорить о поэтике неореализма в любом художественном движении, которое ставило бы такие передовые и острые темы, какие ставил неореализм в начале своего пути. В этом смысле неореализм - это определенное направление»133. Соглашаясь с Дзаваттини, мы можем говорить о том, что интенция итальянского неореализма продолжает проявлять себя в искусстве (не только кино) по сей день.
Нацеленность на изменение внеэстетической реальности средствами кинематографа, установка на глубокое исследование действительности на фоне неравнодушного, сердечного отношения к ней, повлекли за собой, как следствие, фундаментальные изменения в киноязыке, которые исследовал Андре Базен в книге «Что такое Кино?», где зафиксировал взгляд на реализм не изнутри (глазами режиссёров и сценаристов, принадлежащих к данному явлению), а извне (глазами теоретика).
Андре Базен считает итальянский неореализм вершиной кинематографического творчества потому, что достижения итальянского неореализма стали олицетворением базеновского понимания сущности кинематографа современных ему (50-х гг. XX века - прим. А.С.) дней. Базен считает основным мировоззренческим новшеством итальянского неореализма установку на самоценность факта, основным же из вытекающих из этого технических изменений - отказ «от всякого экспрессионизма и в особенности от эффектов монтажа»134. Факты в фильме, считает Базен, должны цепляться друг за друга случайным образом, «как в действительности»
Что такое Кино? М.: Искусство, 1972, с. 326. кинематографического повествования в «Пайзе» оказывается не «план», представляющий собой абстрактную точку зрения на анализируемую действительность, а «факт». Будучи фрагментом необработанной действительности, он сам по себе множествен и двусмыслен, и его смысл выводится лишь логически благодаря другим «фактам», связи между которыми устанавливаются умозрительно»136.
Восхищаясь фильмами «Пайза» Роберто Росселлини, «Похитители велосипедов» и «Умберто Д.» Витторио Де Сики как «чистыми» (хотя во многом разными) образцами неореализма, исследователь упрекает в риторике (привнесении смысла a priori, наличии внеэстетической авторской задачи) Лукино Висконти в фильме «Земля дрожит», Пьетро Джерми в фильме «Дорога надежды». Не важно, заявляет Базен, кем является режиссер, - материалистом, христианином, коммунистом или кем угодно, - неореалистом не может быть
только тот, кто «пытаясь убедить меня, сумел бы разделить то, что объединено действительностью»137.
При этом фильм «Два гроша надежды» Ренато Кастеллани он называет «истинным шедевром», еще раз подтвердившим «силу и жизненность» неореализма138, а элементы «драматургической поэзии» считает не знаком упадка, как большинство критиков, а полезным для направления обновлением стиля. Из рецензии Базена на фильм Кастеллани мы можем понять, что к моменту создания «Двух грошей надежды» (1952 г.) неореализм уже обрел свой «канон», «типичные» черты, отсутствие профессиональных актеров из новшества превратилось в само собой разумеющееся требование и т.п., поэтому нуждался в привнесении новых элементов. Фильм «Два гроша надежды», по мнению исследователя, как раз и выполняет эту задачу, соединив социальное обличение (тема безработицы) с красивой, «сказочной» «в восточном смысле» слова139 любовной историей. К неореализму Базен относит и фильм Федерико Феллини «Дорога», поскольку, с его точки зрения, «фильм ничего не преобразует и ничего не истолковывает. Ни лиризм. изображения, ни лиризм монтажа не пытаются направить наше восприятие; я сказал бы даже, что этого не делает и режиссура, во всяком случае, никакая специфическая кинематографическая режиссура... нет ничего, чему бы он ни придал предварительно полноту бытия»140.
Сходные с точкой зрения А. Базена мысли о сущности кино высказал в 1960-е годы немецкий исследователь Зигфрид Кракауэр. Итальянский неореализм не рассматривается ученым как особое направление в реализме, но характеризуется как «подлинно новая волна» в кинематографе141. Дело в том, что термин «реализм» по отношению к кино для Кракауэра синонимичен словосочетанию «подлинная кинематографичность» и понимается как изображение «физической реальности» (которая также именуется «материальным миром», «физическим бытием», «действительностью» или просто «природой») ради нее самой142 и зачастую напрямую связывается с документальностью143. Кракауэр видит новизну итальянского неореализма в том, что все его поиски и достижения были именно кинематографическими, черпали развитие в области собственных средств кинематографа, а не в области живописи, театра, литературы и других видов искусства144. Режиссеры неореализма, по мнению Кракауэра, одновременно точны и неточны: неточны «в том смысле, что они не устанавливают рациональной взаимосвязи между сюжетными элементами или единицами. Они не мыслят себе прямой линии; в их фильмах ничто как следует не подогнано»; точны в том смысле, что предметы изображения отобраны с непревзойденной точностью
Что касается мировой культуры, то, по мнению Шаргунова, «во всём мире с исчезновением двуполярности после «холодной войны» иронично сползают и осыпаются некогда агрессивные редуты. Повсеместный постмодернизм - культурная разрядка, результат открытости, смены декораций». Из статьи можно заключить, что Шаргунов предельно сужает диапазон изображения, адекватный постмодернизму, сводя его к рефлексии на тему противостояния двух империй, двух миров - советского и капиталистического.
В плане эстетической оценки продуктов постмодернистского процесса Шаргунов, несмотря на оговорку об одарённости, подчас несомненной, тех или иных писателей, по сути, отказывает произведениям постмодернизма в статусе серьезного искусства, не может скрыть снисходительного пренебрежения: «И он [Сорокин, - А.С.] с уже приевшимися фекалиями, и Пелевин с «восточными единоборствами» способны добиться личного успеха, но не переворота в литературе. Постмодернистские произведения - цирковой номер, фокус. Следишь, ждешь, задрав голову: что еще выкинет, чем удивит еще? Постмодернизм как тенденция заведомо исчерпан, должен пересохнуть».
Проблему, приведшую к кризису постмодернизма, Шаргунов видит в существовании жесткого эталона стиля, который является изначально ущербным на уровне «метафизики литературы или, образно выражаясь, ее физиологии»: «Попсовый смешок чужероден организму литературы, литературу начинает трясти рвотой, и видно по самим постмодернистам, что они насилуют себя, подстраиваясь под определенный эталон стиля. Писать всерьез было бы и для них легче».
Из манифеста следует также, что в силу самой своей природы постмодернизм не способен удовлетворить потребности нового поколения в литературе. Шаргунов
формулировка есть вульгаризаторское искажение его мысли», которая на самом деле звучит так: «История действует основательно и проходит через множество фазисов, когда уносит в могилу устаревшую форму жизни. Последний фазис ее всемирно-исторической формы есть ее комедия. Богам Греции, которые были уже - в трагической форме - смертельно ранены в «Прикованном Прометее» Эсхила, пришлось еще раз - в комической форме - умереть в «Беседах» Лукиана. Почему таков ход истории? Это нужно для того, чтобы человечество весело расставалось с своим прошлым» (Маркс, Энгельс, I , 418)» [цит. по Пропп В.Я. Проблемы комизма и смеха. М.: Издательство «Лабиринт», 1999, с. 51]. Эту фразу Шаргунов повторяет почти в каждом последующем интервью, ссылаясь на Маркса. нашел очень емкое слово для характеристики мировоззренческой позиции писателей постмодернистов в отношении к современности: «не вписавшиеся». «Смеясь, – пишет Шаргунов, – они дичатся нарождающегося настоящего»; «в плане современных реалий - это смешок извне, реакция «не вписавшихся». «Сорокин, писатель богемной среды советских лет, современен почти настолько же, насколько А. Вознесенский с его поэмой про Интернет...», - заявляет в этой связи Шаргунов. И в продолжение этой мысли: «Постмодернисты - чем дальше, тем больше - оборачиваются не очистительной силой, а литературоведческим безвредно хихикающим кружком. По интересам этот кружок - сверхархаичен. А как же? Если то, что вы пародируете, - устарело, то ваша пародия - вдвое архаичнее. Постмодернист - змея, кусающая себя за хвост».
В этой части статьи добавляется новый штрих к портрету читателя, на которого намерен ориентироваться Шаргунов: это человек нового российского поколения, для которого советский период уже не является родным: «Человеку нового российского поколения не придет в голову пародировать окружающую его родную реальность, да еще через гримасы неродного советского периода. В этом исключительная прерогатива постмодернистов», - гласит манифест.
Это означает, что для нового поколения рефлексия на тему советской жизни иная, чем у предыдущих (советское время - это история, о которой необходимо помнить, которую необходимо для себя понять, но не личный осознанный опыт). Зато в постсоветском времени новое поколение ощущает себя абсолютно органично, потому что именно этим временем данное поколение сформировано: «Молодой человек инкрустирован в свою среду и в свою эпоху, свежо смотрит на мир, что бы в мире до того ни случилось... Два старших брата (Пелевин и Сорокин) раскатисто похохатывают над беспомощным отцом Ноем (традиционная литература), но младшенький не желает смеяться. Грядет смена смеха242. Грядет
Отталкиваясь от постмодернизма, Шаргунов здесь использует типичный приём для постмодерниста, а именно, занимается словесной игрой, вобравшей в себя ряд цитат и аллюзий. Словосочетание «смена смеха» отсылает нас к названию сборника статей «Смена вех», изданному представителями либеральной интеллигенции из среды русской эмиграции в 1921 году, основной мыслью которого было принятие революции 1917 года как неизбежного, по мнению автров сборника, зла. Одноименное название носил журнал, издаваемый для пропаганды идей движения «сменовеховства». Также данное высказывание Шаргунова отсылает к названию сборника поэтов-конструктивистов 1924 года «Мена всех», и к стихотворению Владимира Маяковского «Схема смеха». новый реализм». Из этой фразы видно, что Шаргунов учитывает и этап «русс-арта» (термин Натальи Ивановой), отмечая, что и деконструкция прошлых достижений литературы неприемлема для нового поколения.
С точки зрения популярности среди читателей, постмодернизм не воспринимается как серьезный соперник для нового реализма: «Что до пресловутых масс, в лучшем случае о Пелевине - Сорокине слышали звон. Читают их студенты гуманитарных вузов. «Ну как?» - спрашивал я. И всегда в ответах проскальзывало отчуждение. Сорокин почти никакого ущерба литературе не наносит, отзываются о нем с усмешкой небрежения», - пишет Шаргунов.
Но и альтернативы постмодернизму в современной манифесту русской литературе, по убеждению Шаргунова, нет: «оппонентами» постмодернизма хотят казаться «позднесоветские прозаики», продуцирующие тексты, «чванливо именуемые качественными», которые, как правило, становятся финалистами и лауреатами «одной основной «качественной» премии». Мы не можем в точности разгадать, кого имеет в виду Шаргунов, (он не называет имен), но можем предположить, что под «одной основной «качественной» премией» подразумевается премия «Русский букер», критерием отбора финалистов для жюри которой являлся именно критерий «качественности», элитарности прозы в противовес постмодернистскому развлекательному искусству. Исходя из этого, можно предположить, что Шаргунов имеет в виду писателей, восхваляемых, в частности, Андреем Немзером (Галина Щербакова, Андрей Дмитриев, Михаил Бутов, Анатолий Найман, Владимир Маканин, Алексей Слаповский, Александр Кабаков, Евгений Попов и др.). «Сегодняшняя «качественная» проза почти лишена художественности. Нагромождение сложных обесцвеченных предложений, пошлость, мизерность, сальная антипоэтичность... Невнятная «бытовуха», тухлые котлеты... И тянется, тянется предложение за предложением - о ком? о чем? - слякотная проза...», - характеризует Шаргунов такого рода литературу. «Мне лично понятно, откуда взялась вялая мутность некоторых позднесоветских прозаиков. Из предперестроечных комплексов, из «ущемленных», брезгливых к привычному увлечений и опытов». Постмодернизм и позднесоветская проза - оппоненты, олицетворяющие две противоборствующие линии в литературе. Принадлежать к одной из них, уверен Шаргунов, малопродуктивна сегодня.
Получив множество откликов на «Отрицание траура» и повесть «Ура!», Шаргунов почувствовал, что пора говорить не только за себя: «Я вижу сегодня некий единый литературный процесс, и мне кажется, новое литературное поколение, наше поколение - в состоянии вывести литературу из тупика, в том числе, ностальгии об ушедшем. Думаю, мы склеиваем разбитое вдребезги общество, а для этого ищем свой большой стиль». «Я верю, что в литературе появятся крепкие имена. Чувствую себя на определенном рубеже. Сражаюсь на некой границе, отстаиваю романтическую идею»262.
В интервью Бондаренко Шаргунов подтверждает, что не собирается формировать нечто принципиально отличное по эстетике от традиционного реализма: «Когда я писал статью о «новом реализме» в «Новом мире», озаглавленную «Отрицание траура», которую все окрестили манифестом, речь шла скорее о разнице, идущей от новой реальности жизни. Есть действительность наркотиков, ментовского шмона, чеченских вылазок, бандитских разборок, убийственная динамичная реальность, которая отличается от предыдущей сомнительной, но стабильной реальности. И соответственно несколько меняется эстетическое освещение этой реальности. Но основные принципы остаются всё теми же, принадлежащими золотой школе словесности. Поэтичность, психологический реализм в описании героев не ржавеют»263 [курсив мой, – А.С.]. «Мы - поколение «нового реализма», и что нас объединяет прежде всего - это окружающая нас жизнь. Все пишут практически на одни и те же темы. Девочка Лимонова - Настя, прислала мне повесть «Чума», прочел, тоже отличный реализм. Ад современности - и наркотики, и гулянки. Остро выраженная экзистенция»264.
Шаргунов снова высказывает «адамистическую» мысль о том, что искусство признано заново творить реальность в слове: «Наступает наш новый период в литературе. Был постмодернистский период, связанный с крушением всех идеалов и статуй. Сегодня снова появляется серьезность. Пусть и связанная с дефицитом культуры, с варварством. Люди заново открывают для себя мир. Появляется потрясающая серьезность»265.
В интервью Бондаренко убедительнее, чем в «Отрицании траура», Шаргунов говорит о социальности и идейности в литературе. «Уверен, что высокая, не мнимая и спекулятивная, идейность вернется», - предрекает Шаргунов. Деятелей ОГИ («Объединенное Гуманитарное издательство») Шаргунов упрекает в социальном равнодушии: «…чувствуют себя весьма комфортно. Их не волнует улица, сто бомжей замерзли за месяц, дети чумазые и голодные, их не беспокоит красота или уродство мира. Их предел мечтаний - сидеть в жалком удушливом подвальчике. Вести клонированную жизнь, повторять калькированные словечки»266. Мысль о том, что необходимо выйти на улицу, и что этот выход сломает существующие каноны и создаст новую форму искусства, свободную от условностей, сближает мысли Шаргунова с размышлениями Дзаваттини (см. гл. 1)267. И пафос тот же - стремление заново открыть для себя мир, который закрыла для людей постмодернистская культура. Но если Дзаваттини важно заниматься кропотливым исследованием мира, поиском его объективных закономерностей, то для Шаргунова мир выступает строительным материалом для жизнеподобной «своей» реальности.
В статье «Я тучи разведу руками» Шаргунов упоминает Илью Стогова, направленность текстов которого он считает неприемлемой, требующей преодоления: «Мы живем в 2002-м, а Стогов выдает нам очередной роман о травке и пивке. И я попробовал, быть может, в игровом, нарочито китчевом ключе, не уныло и дидактически, а наступательно, отчасти примитивистски, выдать лозунги наперекор («Выплюнь пиво, сломай сигарету!» и т.д.)»268 Мы видим, что Шаргунов этой фразой по сути призывает изображать жизнь не такой, какая она есть, а такой, какой художник хочет ее видеть.
В интервью Бондаренко Шаргунов проясняет и мысль о народности в литературе и поэтичности народа: «В России искусство очень народно. Сам по себе народ весьма поэтичен. Даже наши варварские подростки могут окружить с ножами в темном дворе и вдруг заговорить стихами. Мыслят образами. В этом, может быть, призвание нашего народа»269.
Нужно отметить некоторое противоречие, которое возникает между разновременными высказываниями Шаргунова о цели литературного творчества. Манифест написан в духе романтического понимания миссии искусства. В статье «Я тучи разведу руками» Шаргунов также убеждает читателя: «я не политиканствую, меня интересует литература, а не что-то с ней смежное, и очень не нравятся мне спекуляции на моих текстах или заявлениях... можно просто писать и служить свободомыслию - то есть иметь собственную, адекватную самому себе позицию». «Найти авангардизм в консерватизме... это - творческая задача, эстетическая скорее, нежели идеологическая»270. Но буквально через пару месяцев после выхода манифеста на дискуссии, посвященной газете «День литературы», Шаргунов уделил внимание образу читателя: «Надо найти общий язык с сегодняшним молодым читателем и говорить о тех проблемах, которые волнуют народ и волнуют молодежь, наших сверстников. Это мир криминала, мир наркотиков, мир ментов - вот современная реальность. Нужно говорить, может, отчасти разговорно, порывисто, свежо, но при этом актуально»271. Позиция независимого художника («ты царь - живи один»272) плохо согласуется с позицией художника социально-активного, нацеленного на диалог с целевой аудиторией и поэтому испытывающего потребность найти понимание у определенной социальной группы. В интервью Бондаренко в декабре 2002 года Шаргунов продолжает социально-активную линию: «Я хочу ощутить в себе не только писательское «я», но и народное «мы». Это для меня очень важно. Я хотел бы найти своего читателя среди всех сверстников, естественно, мечтаю о больших тиражах. Даже не о гонорарах, а о тиражах. Чтобы меня понимали. Чтобы повесть «Ура» прочел обычный пацан. Пускай он откупорит бутылку пива и откроет мою книгу. Выпьет глоток и перелистнет страницу. Важна эта народность в литературе. Новая народность. Сейчас её можно найти только в массовой литературе. Как и ту жизнь, которой живет народ»273. Несколько примиряет противоречие между художником и общественным деятелем фраза о том, что «заказ» продиктован мировоззрением писателя274. Мысль о положительном герое, высказываемую в начале 2000-х в связи с главным героем повести «Ура!», Шаргунов продолжает в статье 2010 года «Жизнь без героя». Первая же фраза провозглашает социальную ответственность литературы: «Может ли меняться к лучшему общество, которое не верит в себя? И что нужно, чтобы в себя поверить? Герой нужен»275. Понимая, видимо, что эта фраза заставляет вспомнить литературную программу общества «Знание», Шаргунов подчёркивает: «Большая русская литература - всегда литература о смыслах и о героях, и не надо отсылать исключительно к соцреализму»
Литературе: причины возникновения и представители
Тип занятия – лекция с применением «мозгового штурма».
Терминологический минимум : авторская стратегия, неореализм, ньюреализм, новый реализм, трансметареализм, метареализм, жестокий реализм, магический реализм, религиозная проза, женская проза, гламурный реализм, ультрареализм, литература нон-фикшн.
План
1. Новый реализм, его виды и соотношение с определениями «неореализм», «ньюреализм».
2. Неокритический реализм как стремление современных авторов к самовыражению.
3. Особенности жестокого реализма и его представители.
4. Натурфилософская проза как синтез литературного и философского начал.
5. Особенности развития религиозной прозы в России на рубеже ХХ–ХХI вв.
6. Литература нон-фикшн: новейшее явление в русской литературе.
7. Магический реализм как соединение прагматического и чувственного видения мира посредством создания и изображения части реальности, ее иной сущности.
Литература
Тексты для изучения
1. Астафьев, В. Печальный детектив. Прокляты и убиты. Царь-рыба.
2. Басинский, П. Страсти по Максиму.
3. Варламов, А. Купола.
4. Вознесенская, Ю. Путь Кассандры.
5. Ким, А. Отец-лес.
6. Козлов, Ю. Геополитический романс.
7. Леонов, Л. Русский лес. Пирамида.
8. Николаев, В. Живый в помощи.
9. Николаева, О. Кукс из рода серафимов.
10. Проханов, А. Истребитель. Крейцерова соната.
11. Санаев, П. Похороните меня за плинтусом.
12. Самарин, Ю. Заснеженная Палестина.
13. Трапезников, А. Область таинственного.
14. Чудинова, Е. Мечеть Парижской Богоматери.
Основная
1. Кириллина, О. М. Русская литература: теоретический и исторический аспекты: учеб. пособие / О. М. Кириллина. – М. : Флинта, 2011. – 321 с.
2. Косарева, Л. А. Русская литература ХХ века: учеб. пособие / Л. А. Ко-сарева. – М. : Российский университет дружбы народов, 2012. – 287 с.
3. Лейдерман, Н. Л. Современная русская литература: в 3-х кн. Кн. 3: В конце века (1986–1990-е годы) : учеб. пособие / Н. Л. Лейдерман, М. Н. Липовецкий. – М. : Эдиториал УРСС, 2011. – 216 с.
4. Смирнова, А. И. Русская натурфилософская проза второй половины
ХХ века: учеб. пособие / А. И. Смирнова. - М. : Флинта, 2012. - 146 с.
5. Современная русская литература (1990-е гг. - начало XXI в.) : учеб. По-собие для студ. учреждений высш. проф. образования / С. И. Тимина, В. Е. Васильев, О. Ю. Воронина [и др.] ; под ред. С. И. Тиминой. - 3-е изд., испр. - СПб. : Филологический факультет СПбГУ – М. : Академия, 2013. - 352 с.
Дополнительная
1. Капица, Ф. С. Русская проза рубежа XX–XXI веков: учеб. пособие /
Ф. С. Капица. – М. : Флинта, 2011. – 520 с.
2. Колядич, Т. М. Русская проза XXI века в критике: рефлексия, оценки, методика описания: учеб. пособие / Т. М. Колядич, Ф. С. Капица. – М. : Флинта, 2010. – 360 с.
3. Маркова, Т. Н. Проза конца ХХ века: динамика стилей и жанров: материалы к курсу истории русской литературы ХХ века / Т. Н. Маркова. – Челябинск, 2003. – 165 с.
4. Местергази, Е. Г. Литература нон-фикшн. (Non-fiction. Экспериментальная энциклопедия. Русская версия) / Е. Г. Местергази. - М. : Совпадение, 2007. - 340 c.
5. Четина, Е. М. Евангельские образы, сюжеты, мотивы в художественной культуре / Е. М. Четина. – М. : Флинта: Наука, 1998. – 112 с.
1. Литература конца ХХ – начала XXI в. в России сложна и многоуровнева. Несмотря на огромное количество разработок по ее изучению, до настоящего времени не решены спорные вопросы, к которым относятся функционирование и видоизменяемость отечественного реализма. Попытки его классификации не приводят к решению поставленных проблем, а значительное сращение с модернисткой (постмодернистской) традицией, обнаружение и анализ интертекстуальности, многостильности художественного текста, наличие его вариантов указывают на очевидность нового этапа в развитии литературного процесса сегодня. Введение термина «нулевое десятилетие» (по отношению к 2000-м гг.) только подтверждает, что к началу века завершилась смена культурной парадигмы. Литература стала иной, видоизменился реализм, претерпело деформацию и отношение к нему со стороны литературных критиков и теоретиков литературы.
Очевидно, что русский реализм идет к новой, более сложной и наполненной философской форме, что привело к появлению особых разновидностей повествования: женская проза, религиозная проза, натурфилософская проза. Более того, именно в этот период не просто закрепляется описываемое уже не раз в истории русской литературы противостояние массовой и высокохудожественной литературы, но и обнаруживается их частичное сращение.
Типологический подход к описанию сегодняшнего литературного процесса предполагает исследование и обоснование существования разнообразных течений, в том числе и в прозе: реалистического, постмодернистского, фантастического, детективного, мемуарного, юмористического и др. Систематизация такого материала невозможна без учета множества точек зрения на процесс и внимания к разным существующим моделям, жанровым образованиям, которые и определяются авторскими задачами. Принципиально разные подходы, существующие в реалистических текстах, позволяют сконцентрировать внимание на трех основных авторских стратегиях: стремлении писателя 1)выявить и достоверно описать законы современной действительности; 2) сосредоточится на передаче нюансов настроений, чувств, переживаний, внутренней жизни индивида, изображении его психотипа; 3) соединить прагматическое и чувственное видение мира посредством создания и изображения части реальности, ее иной сущности.
Использование новых форм усилило внимание авторов к текстовой организации. Некоторым писателям удается создать интересное динамичное повествование, в других случаях собственно сюжет отсутствует, фабула носит внешний характер, повествование состоит из цепочки разнообразных происшествий, не всегда располагающихся в сюжетно обусловленной логической последовательности. При изучении реализма в контексте динамики развития эпохи и влияния на отдельные его направления модернизма (постмодернизма) становится ясной перспективность развития отдельных тематических групп, течений с их стилевыми экспериментами, трансформацией формы и художественных подходов к герою.
Таким образом, основные тенденции развития реализма (нового реализма) сегодня можно представить в виде следующей схемы, учитывая наиболее распространенные виды:
Влияние постмодерна
Изменение политической ситуации обусловило переход к отражению иной картины мира, сложной и противоречивой, введению тем, проблем, появлению нового героя. В этот период впервые встает вопрос о видоизменении, по мнению одних литературоведов, или о возрождении реализма, по мнению других. Так рождается идея «нового реализма», хорошо известная еще в русской литературе начала ХIХ-ХХ вв.
Начало 2010 г. отмечено очередной дискуссией о новом реализме, который стал самым обсуждаемым художественным направлением нашего времени. Еще недавно понятие «реализм» употреблялось в отрицательном смысле, но на рубеже веков оно снова привлекает и читателей, и издателей, и самих авторов. Даже такие экспериментаторы, как В. Сорокин,
В. Пелевин, Д. Пригов, высказываются о возможности создания реалистического произведения.
Еще в 2001 г. была опубликована вызвавшая широкое обсуждение статья-манифест С. Шаргунова «Отрицание траура», где особо указывается на то, что «новый реализм – это, может, и не самое удачное определение, зато важный поворот в литературе, а именно возвращение интереса к реальности, к жизни. С одной стороны, наследуя старый добрый критический реализм, а с другой - впитав авангардные приемы, постмодернистские практики и отзываясь на современные реалии, такой реализм вправе называться именно новым. Поскольку определение «новый реализм» все-таки довольно условное и часто охватывает авторов жанрово и стилистически разных, то новые реалисты, наверное, прежде всего, собратья по духу, по настроению, по какому-то стремлению к новизне, твердости, искренности. Не думаю, что новый реализм себя исчерпал, но он должен усложняться. От исповедей и очерков, то есть от прямой трансляции личного опыта, многие уже перешли к психологически достоверным романам. Это важно и нужно» .
К сторонникам неореализма можно отнести С. А. Шаргунова,
В. Е. Пустовую, Е. А. Ермолина, А. Г. Рудалева. К противникам -
С. Л. Белякова, М. Антоничеву, Д. Маркову. Исследователи, называющие неореализм несформировавшимся пока направлением, - А. А. Ганиева,
С. М. Казначеева, А. Е. Рекемчук, С. И. Чупринин, И. А. Романов. По мнению С. Л. Белякова, вера молодых критиков С. А. Шаргунова и
В. Е. Пустовой, которых он считает основоположниками термина «неореализм», в существование нового литерного направления - это реакция на кризис господствующей литературы.
Три манифеста «нового реализма» показывают векторы его основных интеллектуальных движений. С. Шаргунов («Отрицание траура») утверждает «новый реализм» как орудие нравственно-художественной борьбы против постмодернизма. В. Пустовая («Пораженцы и преображенцы. О двух актуальных взглядах на реализм»), считая противостояние с постмодернизмом начальным этапом формирования направления, говорит о необходимости усложнения его поэтики, формирующейся в преодолении документализма и натурализма. А. Рудалев («Катехизис «нового реализма». Вторая волна») видит в «новом реализме» возможность переустройства общества и усиления национального – русского – фактора.
Термин «новый реализм» на рубеже двух тысячелетий стал весьма востребован. Наблюдается даже определенная борьба за право представлять это течение, отождествлять его с собою. В частности, В. Бондаренко указал на три группы «новых реалистов». Усилия О. Павлова, А. Варламова, П. Басинского, С. Казначеева, Ю. Козлова не увенчались успехом. Неформальное право называться «новыми реалистами» сумели отстоять более молодые писатели и критики – С. Шаргунов, Р. Сенчин, З. Прилепин, В. Пустовая, А. Рудалев.
Для нового реализма характерны обращение к базовым принципам классического реализма в современных контекстах, стремление возродить значение современного художественного текста и литературного процесса через методологию «золотого века» русской словесности, сюжетное и стилистическое разнообразие, интерес к самым разным формам современной действительности. Он не знает стилистической нормы и не ставит перед собой задачи изображения «типичного человека в типичных обстоятельствах». Его цель – следовать за быстро меняющейся действительностью, не навязывая ей заранее определенных идеологем. Ему присущи автобиографические принципы повествования, стремление автора реализоваться в роли главного героя, соотнести персональную судьбу с судьбой персонажа. Одно из значимых начал «нового реализма» заключается в интересе молодого писателя к собственной жизни, персональному опыту, современности, пропущенной через личную биографию, поиске нового героя, соответствующего запросам времени в контексте утверждения позитивных жизненных начал. Сторонники «нового реализма» активно противопоставляют искусство драматического оптимизма безграничному цинизму и мировоззренческому пессимизму постмодернистского метода. Субъективизм утверждается как форма преодоления натуралистического отражения действительности. Часто проявляются неполиткорректность, принципиальная ненормативность, социально-культурная агрессивность дискурса «нового реализма». Есть определенная эклектичность «нового реализма», который активно взаимодействует с разными явлениями литературы. «Новый реализм» - совокупное творческое пространство, в котором активно проявляют себя писатели и литераторы наших дней. Среди них - З. Прилепин, С. Шаргунов, Г. Садулаев, И. Абузяров, А. Бабченко, А. Рудалев, Р. Сенчин, А. Ганиева, Д. Гуцко, В. Пустовая, Е. Погорелая. С одной стороны, это литература тех, кто молод, кто рассматривает эпитет «новый» не только как характеристику определенного типа повествования, но и как важный знак автопрезентации. С другой стороны, «новые реалисты», критикуя постмодернизм как искусство, не интересующееся судьбой современного человека, отстаивают интересы классической русской литературы с ее психологическим антропоцентризмом и социальным критицизмом. У русского «нового реализма», история которого насчитывает чуть больше десяти лет, есть своя художественная проза, эссеистика, литературная критика, присутствуют манифесты и автобиографии тех, кто создает этот тип творческой деятельности.
Специфика термина «новый реализм» поясняется в ряде метафорических номинаций. Это, в первую очередь, «неореализм», «ньюреализм»; значительно реже используются «клинический реализм», «радикальный реализм», «гиперреализм», «трансавангард», «трансметареализм», «гиперреализм», «пост-модернистский реализм», «другой реализм». Стилевыми новообразованиями реалистической литературы называют «символический реализм», «романтический реализм», «сентиментальный реализм», «мистический реализм», «метафизический реализм», «психоделический реализм». М. Бойко предлагает универсальный вариант термина: «Происходили перезагрузки, как правило, путем прибавления к слову «реализм» того или иного определения. Например, «критический реализм» или «реализм в высшем смысле» Федора Достоевского. Исключение - натурализм (совершенно корректный термин). Поэтому правильнее говорить не о реализме как таковом, а о N-реализме , причем вместо N можно подставить практически любое слово или выражение. Отсюда такие оксюмороны как «фантастический реализм», «сюрреалистический реализм», «романтический реализм» и т. д. Этот ряд можно продолжить, чтобы продемонстрировать абсурдность этой практики: «постмодернистский реализм», «виртуальный реализм», «психоделический реализм» и т. д.»
Доминирующие признаки «нового реализма» как типа художественного повествования, становящегося основой литературного проекта: противостояние постмодернизму как игровому, нарочито интертекстуальному, ироническому, фрагментарному дискурсу; выбор современного хронотопа – времени и пространства, соответствующих социальной действительности наших дней; автобиографизм как важный метод сюжетостроения, позволяющий писателю креативно использовать воспоминания, собственный житейский опыт; интерес к жанровым формам (эссе, манифест, автобиография, художественное исследование, роман в рассказах), расширяющим границы литературы как типа словесности; социально-политический критицизм, не приводящий к формированию очевидных идеологических концепций; становление оптимистического миропонимания и поиск положительного героя, способного представить современного (как правило, молодого) человека в контексте его жизненной активности.
Таким образом, неореализмом («новым реализмом») мы считаем особое течение в современной русской литературе, тяготеющее к созданию традиционной прозы и ориентированное на традиции классики (возвращение к реалистической эстетике XIX в.), обращению к историческим, социальным, нравственным, философским и эстетическим проблемам современности.
2.
Современный российский реализм существует в нескольких разновидностях, первая из них – неокритический реализм
. Своими корнями он уходит в «натуральную школу» русского реализма XIX в. (отсюда возможность использования термина «неонатурализм
») с его пафосом отрицания действительности и изображения всех сторон жизни без ограничения. Современный натурализм, возродившийся в конце 80-х гг.
XX столетия, связан прежде всего с прозой Л. Петрушевской, В. Маканина. Среди новой критической прозы 2001–2002 гг. – повесть Р. Сенчина «Минус», изображающая в традициях натуральной школы беспросветную жизнь сибирского городка, повесть о заброшенной деревне А. Титова с показательным названием «Жизнь, которой не было». К новым реалистам причисляют A. Варламова, С. Василенко, В. Артемова, П. Алешковского, А. Белого, Вяч. Дегтева, Ю. Козлова, О. Павлова, М. Попова, Н. Шипилова. Данные авторы выделяются стремлением обновить традиционный реализм и обособить себя от модернистской традиции, хотя и продолжают пользоваться отдельными элементами эстетики.
Пафос текстов, условно относимых к неокритическому реализму, пессимистичен. Неверие в высокое предназначение человека, выбор в качестве героя существа с ограниченным сознанием – все это предопределяет и основные закономерности стиля – тяжесть, лаконизм и нарочитую безыскусственность слога.
Одним из безусловных лидеров современного отечественного неокритического реализма сегодня является патриотическое направление, которое представлено значительно. Особое место здесь занимает Александр Проханов - журналист, писатель, главный редактор газеты «Завтра». Романы «Последний солдат империи», «Господин гексоген», «Надпись» и «Пятая империя» вполне представляют этого автора. Очень популярен ныне и молодой писатель, один из лидеров «младопатриотов» Захар Прилепин - нижегородский писатель, известный по романам «Патологии» и «Санькя», сборнику рассказов «Грех» и многим публицистическим выступлениям, которые сделали Прилепину имя и принесли ему популярность в среде российской молодежи и тех, кто постарше. Ростовский писатель Денис Гуцко - «Покемонов день», «Русскоговорящий», «Домик в Армагеддоне». Владимир Личутин немолод, но сохраняет особые позиции в русском литературном процессе, широко известны его романы «Раскол», «Миледи Ротман», «Беглец из рая». Павел Крусанов с романами «Укус ангела», «Бом-бом», «Американская дырка» занимает центральное место в литературе патриотического направления. Особый интерес, на наш взгляд, представляет проза Романа Сенчина и Сергея Шаргунова . Все эти авторы объединяются вокруг газет «Завтра», «День литературы», «Литературная Россия» и «Литературная газета», журналов «Наш Современник» и «Москва».
Наиболее востребован среди перечисленных авторов Александр Проханов, в своих романах показывающий активное противостояние человека системе, нередко слишком активное. Прохановские герои - интеллектуалы, люди творческого начала, умеющие любить, воевать, но прохановский стиль, конечно, совершенно особый. И тот, кто входит в мир Проханова, должен согласиться с тем, что в его романах публицистика будет иметь огромное значение, и должен быть готов к тому, что многие исторические личности, особенно последних 25 лет, показаны в весьма гротескном отрицании. Проханов не жалеет эпитетов и речевых конструкций, чтобы показать своих противников и, по его мнению, врагов России в максимально сниженном гротескном варианте.
Особую ветвь неореализма представляет собой военная проза (национально-историческая проблематика современной реалистической литературы: выполнение интернационального долга в Афганистане, августовский путч 1991 г., мятежный парламент 1993 г., контртеррористическая операция на Кавказе и судьба современного человека на войне: «Знак зверя» О. Ермакова, «Чеченский блюз», «Идущие в ночи», «Господин Гексоген» А. Проханова, «Зема» А. Терехова, «Мародеры» О. Хандуся, «Лучшие дни нашей жизни» А. Червинского, «Возле стылой воды», «Котенок на крыше» Б. Екимова, «Кавказский пленный» В. Маканина, «Освобождение будет в ноябре, или Вход в плен бесплатный», «Анафема» И. Иванова, «Чеченский капкан» А. Кольева, «Русская сотня» М. Поликартова и др.). Этому будет посвящена следующая лекция.
3. Тесным образом с военной прозой связано понятие жестокого реализма. На первый взгляд, жестокий реализм обнаруживает сходные черты с неонатурализмом, но момент реального сходства только в одном – обращение к материалу, фактически не освоенному ни официальной культурой, ни высокой литературой. Именно это и позволяет говорить о жестокой прозе как о «другой», а ряду литературоведов вынести такие произведения за пределы реализма.
От традиционных реалистических и постмодернистских традиций «жестокую прозу» отличает стремление авторов активно воздействовать на общественное сознание, что порой приобретает сенсационные формы «шоковой терапии». Представители «жестокой прозы» воспроизводят самые страшные картины бытия. Нужный эффект достигается крайней детализацией изображаемых бытовых реалий, стенографичностью изложения, отказом от морализаторства и назидательности, поэтическим своеобразием речи, что многими исследователями называется «эстетическим диссидентством» (заключающимся в смысловой актуализации стиля и игры слов, в неожиданности метафор в повествовании), и т. д.
Отсутствие высшего смысла в жизни, бытовая неустроенность, одиночество и отчужденность героя придают художественному миру таких произведений трагическую, но не безысходную тональность. Здесь проявляются специфика и отличие «жестокой прозы» от критического реализма: благодаря романтически сказочному мироощущению создается утопический мир, где отчужденный от окружения и от самого себя одинокий человек освобождается от социально-бытовых проблем и бытийных катаклизмов – происходит размыкание замкнутого круга. Такое решение коллизий предстает как универсальный механизм для выживания.
«Жестокая проза» генетически восходит к жанру физиологического очерка с его откровенным и детальным изображением негативных сторон жизни, ее «дна». Основоположником и ярчайшим представителей жесткого реализма конца ХХ – начала ХХI в. считается В. П. Астафьев. Его роман «Прокляты и убиты» представляет собой интерес с точки зрения нового слова о Великой Отечественной войне.
Публицистическое начало ощутимо в повести В. П. Астафьева «Печальный детектив», оно наложило отпечаток и на изображение ужасов повседневной жизни. Несмотря на генеральную линию семейного неустройства общества, в повести сконцентрированы криминальные эпизоды из жизни заштатного городка Вейска, что и определяет ее как образец «жестокой прозы».
Тот идеализированный образ единого народа-правдолюбца, страстотерпца, который создавался в предшествующие десятилетия (1960 –1980-е гг.) «деревенской прозой», В. Астафьева не устраивает. Он показывает не только положительное в русском характере. Отсюда и вставные сюжеты: угонщик самосвала, который в пьяной одури убил несколько человек, Венька Фомин, грозящий сжечь деревенских баб в телятнике, если они не дадут ему на опохмелку, пэтэушник, которого унизили на глазах у женщин более наглые ухажеры, а он в отместку решил убить первого встречного. И долго, зверски убивал камнем красавицу-студентку на шестом месяце беременности. Писатель открывает в человеке «жуткого, самого себя пожирающего зверя». Дети забывают родителей, родители оставляют крохотного ребенка в автоматической камере хранения. Другие запирают малыша дома на неделю, доведя до того, что он ловил и ел тараканов. Эпизоды сцеплены между собой логической связью. Хотя В. Астафьев не делает никаких прямых сопоставлений, кажется, просто нанизывает одно за другим на стержень памяти героя, но в контексте повести между разными эпизодами располагается силовое поле определенной идеи: родители - дети - родители; преступник - реакция окружающих; народ - интеллигенция. И все вместе добавляет новые штрихи в образ русского народа. С болью и страданием В. Астафьев говорит о зверином в человеке. Страшные эпизоды он приводит в повести не для того, чтобы унизить, запугать русского человека, а чтобы каждый задумался о причинах озверения людей.
Детальным изображением негативных сторон дна жизни отличаются повествования Л. Петрушевской «Время ночь», П. Санаева «Похороните меня за плинтусом», В. Маканина «Андеграунд, или Герой нашего времени», И. Стогоff «Русская книга» и т. д.
Применение технологии «мозгового штурма»
Инструменты: текст произведения П. Санаева «Похороните меня за плинтусом», Интернет, компьютер (ноутбук), таймер, интерактивная доска / маркеры.
Условия проведения: деление на группы (3–5 человек).
| Название технологии | Варианты технологии | Условия проведения / задание | Прогнозируемый результат |
| Изменение точки зрения | Точки зрения разных людей | Знание текста произведения | Выявление разности и общности взглядов героев на любовь. Вывод о месте категории семьи в творчестве писателя |
| Группировка вносимых изменений | Умение группировать описанные социальные явления и способность анализировать | Закрепить представление о внутреннем конфликте произведения и выявить технологию создания текста | |
| Автописьмо | Возможность изменения адресанта (темпорализация самосознания) | Письмо себе по поводу предупреждений, заложенных в повествовании | Осознание позиции автора и выявление особенностей восприятия его взглядов |
| Реверанс | Возможность выбора героя | Предполагает воспроизведение точной противоположности изложенной позиции избранного героя | Способствует гибкости ума, появлению оригинальных идей, пониманию авторской позиции и эмпатии |
Причина возникновения повышенного интереса к подобной сфере проблем: целая зона состояний индивидуума оказалась проигнорирована русской классической литературой, а в период расцвета социалистической культуры и идеологии описание человеческих пороков вообще отсутствовало.
Внешние черты произведения жестокого реализма:
1. Подробные описания физиологических и неотделимых от них эмоциональных ощущений, которые испытывает человек.
2. Намеренно детализированное описание действий и состояний.
3. Широкое использование табуированной лексики.
Причины демонстративного проявления подобных черт:
1. Действия, состояния и подобные переживания столь очевидно «замалчивались» литературой (даже самые раскрепощенные авторы в подобных случаях прибегали к несколько тяжеловесным эвфемизмам), что для заполнения пустоты необходим концентрированный текст, который для многих читателей, возможно, сыграет еще и роль своеобразной шоковой терапии.
2. Ненормативная лексика:
а) целый пласт, который не отторгается языком в силу его активного использования, фактически не задействован в литературе;
б) повышенная степень экспрессивности.
Направление традиционного реализма, наиболее мощное, характеризуется повышением уровня философичности и публицистичности и связано, с одной стороны, с открытым выражением злободневных социально-нравственных проблем, а, с другой - со стремлением соотнести конкретные проблемы нашего времени с философскими идеями современности. По своей сути натурфилософская проза соединяет в себе стремление осмыслить взаимотношения человека и природы.
4. Проблема взаимоотношений человека и природы получила освещение в мировой литературе, но доминантную роль в структуре и содержании художественного целого она стала играть лишь в рамках такого направления, как натурфилософская проза второй половины ХХ века. В литературе, отражающей мир через призму животворящего бытия всего существующего, все подчиняется мысли о неисчерпаемой и безграничной власти physis (природы), порождением и частицей которой выступает homo sapiens. Вопрос о способах взаимодействия человека с natura (природой) и степени их родства становится ведущим для указанного литературного направления. Это определяет понимание homo sapiens натурфилософской прозой.
Личность в натурфилософской прозе наделяется чувством вселенской принадлежности, причастности разумному космосу, что уравнивает его в этико-биологических правах с царством животных и растений. Подобное восприятие действительности свойственно и герою других литературных направлений. Это роднит натурфилософскую прозу с философской. Однако они отличаются друг от друга своей направленностью. Философская проза рассматривает бытие человека с позиций антропоцентризма, натурфилософская проза, напротив – с позиций биоцентризма (личность – проявление животворящей основы всего существующего).
В натурфилософской прозе появляется герой, которого волнует не общественная сторона взаимоотношений людей, а их стремление к гармонии природы, нахождение естественного пути развития. Личность, живущая не по социальным идеалам, а по законам биоэтики, обретает свои специфические черты. Они проявляются во взаимодействии человека с различными сферами бытия. Способы связи героев и окружающей их действительности, а также их характерологические особенности отражаются в созданной авторами-натурфилософами концепции личности.
Наиболее полно биоэтические идеалы отражаются в ряде произведений С. П. Залыгина («Тропы Алтая», «Комиссар», «После бури» и др.), чье творчество также может быть рассмотрено в рамках исторической и «деревенской» прозы. У Ч. Т. Айтматова натурфилософские мотивы неотделимы от национального образа мира. Натурфилософские черты проявились в творчестве Л. М. Леонова («Русский лес», «Пирамида»);
В. П. Астафьева («Царь-рыба), В. Г. Распутина, Ю. П. Казакова, Б. Л. Васильева («Не стреляйте в белых лебедей»).
Натурфилософская проза второй половины XX в. создает образ мужчины-охотника, созидающего витальную энергию в мире. Он появляется в творчестве Ч. Т. Айтматова («Когда падают горы (Вечная невеста)» – Арсен Саманчин), В. П. Астафьева («Царь-рыба» – Колька, Архип, старшой), А. А. Кима («Отец-Лес» – Степан Тураев; «Охотница» – Дуся), Л. М. Леонова («Пирамида» – Никанор Шамин), А. Г. Битова («Птицы, или Новые сведения о человеке – охотнике»), Ю. П. Казакова (герои рассказов «На охоте», «Долгие крики»), В. Г. Распутина («Век живи – век люби» – занимающиеся тихойохотой Митяй, Саня), С. П. Залыгина («Санный путь» – охотник). Резко отличаются от данного образа присутствующие в произведениях авторов-натурфилософов герои, занимающиеся покорением physis ради наживы. Их охота направлена на личное материальное обогащение и / или благополучие (расстрельщики из романа Ч. Т. Айтматова «Плаха», браконьеры «Царь-рыбы» В. П. Астафьева, принимающие участие в охоте на человека Гаврилов и Дюрсо из романа Л. М. Леонова «Пирамида», Федор Ипатович Бурьянов – герой романа Б. Л. Васильева «Не стреляйте в белых лебедей», дядя Володя из рассказа В. Г. Распутина «Век живи – век люби» и др.).
Странники, скитальцы, бродяги (Иоанн из рассказа «Странник», Василий Панков – герой рассказа «Легкая жизнь» Ю. П. Казакова; Николай Тураев в «Отце-Лесе» А. А. Кима, действующие лица его рассказа «Бродяги Сахалина», Павел из повести «Луковое поле»; режиссер Иванов в рассказе С. П. Залыгина «Санный путь» и др.) представляют в натурфилософской прозе второй половины ХХ века особую категорию людей, познающих бытие всего сущего в «движении». Таков путь о. Матвея – героя романа Л. М. Леонова «Пирамида». Герой достигает состояния Сфайроса в странничестве. С натурфилософской точки зрения, доминантной чертой в образе о. Матвея следует считать стремление к слиянию с природой, обретение в ней своего Бога. Постижение смысла бытия героем происходит в движении, которое являет в себе подлинную жизнь и раскрывает тайны космоса. Планетарный масштаб осознания действительности достигает своего апогея именно на пути в бесконечность, куда собирается герой. Поэтому о. Матвей – это страждущий странник, находящий смысл жизни человека в беспрерывном перемещении частиц бытия. Он становится изгнанником враждебного биосу социума, где естественное развитие превращается в разрушение.
Философско-эстетическую суть натурфилософского повествования можно свести к следующему: в человеческой жизни существует высокий, но потаенный смысл, который нужно постигать, а не искать и обустраивать собственное место под солнцем. Русский человек может постигнуть этот смысл только через единение, соборность, тогда как всякий индивидуальный путь – неистинен. Отчасти этим объясняется смена натурфилософской прозы религиозной.
Современные реалисты также ищут не очевидные причинно-следственные связи жизненных явлений, а ее мистический и сакральный христианский смысл. Реальность, которая понимается как стоящая перед лицом Божьим, временная в свете Вечности и т. д. В качестве примера в литературе двух последних лет можно привести прозу Л. Сычевой, Ю.Самарина, Д. Ермакова, О. Шевченко, Ю. Горюхина, В. Бондаря, где общий знаменатель - их религиозность, их христианский взгляд на мир.
5. Религиозная проза многомерна. В ней можно выделить следующие ведущие темы: описание церковной и монастырской жизни в современной литературе (В. Алфеева «Джвари», О. Николаева «Кукс из рода серафимов», «Инвалид детства»; А. Варламов «Поломники»; Л. Бородин «Посещение», В. Лихоносов «Сними проклятие, Господи!»; Ф. Светов «Отверзи ми двери»); агиографические традиции в произведениях современных писателей (А. Нежный «Плач по Вениамину», «Князь Томский. Епископ Андрей. История гибели»; А. Ильинская «Пинега»); особенности сюжета, связанные с постепенным постижением Истины, принятием Веры, постижением Таинств, христианские идеи смирения, милосердия, прощения, любви. Мотив пагубности гордыни (Л. Бородин «Посещение»).
Религиозная проза – специфическое явление в современной литературе, которого не могло быть в период соцреализма. Это, прежде всего, тексты В. Алфеевой («Джвари»), О. Николаевой («Живый в помощи»),
А. Варламова («Рождение»), Ф. Горенштейна («Псалом») и др.
Для религиозной прозы характерен особый тип героя. Это неофит, только входящий в круг религиозных ценностей, воспринимающий новую для него, чаще всего монастырскую среду как экзотическую.
Соборность выступает как доминанта, организующая жанрово-стилевое пространство прозы В. Н. Крупина . Писатель практически в каждом произведении, написанном после 1990-х гг., подчеркивает осознание соборности как единения народа в исполнении христианского долга и пожертвовании, в стремлении посильно приблизиться к Богу, воплотить в себе нравственный идеал Православия. Русский народ не способен жить без Православия - к такому выводу приходит В. Крупин. Отсюда и образы людей, тяготеющих к православным идеалам и традициям (Николай Иванович Чудинов в повести «Великорецкая купель», Саша Резвецова в повести «Люби меня, как я тебя…», бабушка Лиза в рассказе «Прошли времена, остались сроки»), обилие православной символики (храм, свечи, крест, иконы); в этом кроется одухотворенность русской загадочной души.
Максимальное приближение героев к истине, стремление к самопожертвованию, система религиозных взглядов современников, использование документального материала и реальных прототипов позволяют
В. Н. Крупину раскрыть теологический аспект осмысления предполагаемого происходящего.
Христианство, основанное на идее воплощения, интерпретирует отношение того, что представляется, к тому, что представляет. Таков характер пространственно-временной организации художественной реальности у В. Н. Крупина. Для его произведений характерно изображение путей к вере. В этом плане показательна «Ловушка для Адама», построенная в форме хождений главного героя. Узнавание своего предназначения приводит главного героя к ошибочному решению. Инициация не состоялась. Вину за содеянное автор делит между духовным наставником и главным героем.
Три последних года подарили нам три исторических романа, написанных теми, кого не так давно называли новыми реалистами. В 2012-м был опубликован роман Дениса Гуцко "Бета-самец"
, в 2013-м вышел "1993" Сергея Шаргунова
, а в 2014-м увидела свет "Обитель" Захара Прилепина
. Также ожидался давно обещанный роман "о русской жизни на материалах прошлого, настоящего и немножко будущего" Дмитрия Новикова
, но вместо романа Новиков выпустил два издания (в петрозаводском "Verso" и столичном "Эксмо") сборника рассказов и очерков "В сетях твоих", переиздал книгу своих ранних рассказов "Муха в янтаре"...
Дмитрий Новиков, уверен, роман всё же допишет и представит на суд читателей. Гуцко, Шаргунов, Прилепин свои уже представили. И это новый этап их творческой судьбы. Новый уровень, что называется. Попытаюсь разобраться, кто из них шагнул вверх, а кто, быть может, угодил в ухаб, каких немало на пути каждого писателя.
Наверняка возникнет вопрос: какое отношение имеет роман "Бета-самец"
к историческому роману? На мой взгляд, прямое. Хотя речь в нём идёт о частной жизни явно выдуманного автором героя,провинциального бизнесмена Александра Топилина, но жизнь его показана "на фоне исторических событий". Недаром чуть ли не половину объёма Гуцко
отдал биографии героя (точнее, автобиографии – Топилин рассказывает сам, что называется, от первого лица), начиная с самого детства. И читатель то и дело из сегодняшнего дня возвращается то в 70-е, то в 80-е, 90-е, 00-е и видит, как "исторические события" (нет, скорее – "процессы") повлияли на судьбу героя, его родителей, ближнего и отдалённого окружения. А в целом – на судьбу страны, народа.
Топилин – герой и почти исключительный и в то же время вполне типический. Он далеко не тот новый русский
, который в 90-е был символом бизнесмена. Топилин вырос в семье тихих интеллигентов, книжных людей, и стал по собственному определению "книжным выкормышем"
. Правда, со школьных лет он пытался вырваться, измениться, но неудачно. "В моём волшебном детстве я жил как за хрустальным забором – притом что никто меня не запирал, не отгораживал от остального мира. Всё было, было: одноклассники, одноклассницы. Учителя плохие, учителя хорошие. Оценки, каникулы. Завязывались и развивались отношения. А всё же остальной мир то и дело оказывался скучноват и однобок, недорисован, как брошенный черновик. Я очень скоро начинал в нём скучать и сбегал обратно – к маме, папе и книгам".
Чтобы избавиться от книжности, Топилин ушёл в армию, затем, вернувшись, занялся в конце 80-х бизнесом. Тем, ещё настоящим: делал кроссовки. (У меня, кстати, были те кооперативные кроссовки, купленные в Ленинграде в 1988 году; носил их лет десять. Когда в страну хлынули кроссовки фирменные, этот бизнес умер.) Чтоб защититься от рэкетиров, Топилин отправился к своему армейскому другу Антону Литвинову, тоже бизнесмену, но более успешному, и не только благодаря таланту, а скорее тому, что у него "вся родня при портфелях"
. Затем Топилин стал компаньоном Антона, дела его пошли в гору, но в бизнес-кругах Александра не воспринимали как самостоятельную фигуру. Называли "человеком Литвинова"
.
Рассказ об этом "втором человеке" и составляет основу романа. На ней держится и сюжетная канва – довольно-таки распространённая нынче в реальной жизни: один (Антон) сбивает человека, и другому (Александру) приходится заниматься улаживанием дел с вдовой, полицией. Антон, по сути, не виноват, но есть пресловутые формальности, в том числе и этические…
Примерно в середине романа Топилин взбунтовался против диктата Литвинова (поводом стала женщина). Дело доходит до драки, которую Топилин проигрывает, бросает заниматься делами, несколько месяцев по сути скрывается, а потом возвращается к Антону, чтобы, как он сам себя убеждает, цивилизованно расстаться навсегда
, получить свою долю их совместного предприятия.
Встреча перерастает в пьянку, которая заканчивается убийством Антона. Убил не Топилин, но берёт вину на себя, оказывается в СИЗО. Опять проживает чужую судьбу…
По ходу повествования становится очевидно, что не для такой жизни, не для всех этих дел и проблем, не для сидения за решёткой был рождён Александр Топилин, что если бы страна развивалась иначе, он мог бы стать представителем так называемой творческой или технической, быть может, научной интеллигенции. Но поддался в юности, в 80-е годы, подобно многим своим сверстникам, потребности стать "реальным" человеком и в итоге влип. Пропал.
Гуцко не забирается в политику, в высокие кабинеты, но очень точно показывает условия, при которых происходил социальный сдвиг, искорёживший судьбы миллионов позднесоветских людей. Особенно молодых в то время.
Читать "Бета-самца" не очень-то легко. Это не захватывающее произведение. Автор попытался сделать сюжет увлекательным, но он, увлекательный сюжет, тонет в деталях, отступлениях, многостраничных разговорах. Вроде бы лишних, а по сути – необходимых для настоящей прозы. Русской прозы традиционного склада.
Очень точно, по-моему, оценил это произведение критик Лев Данилкин
:
"Первое впечатление: роман сильно выиграл бы, если бы, на манер шагреневой кожи, съёжился до размеров повести. Здесь много необязательной информации, антуража, диалогов, флешбэков – которые чересчур здравомыслящий редактор вырезал бы к чёртовой матери. С другой стороны, "Бета-самец" как раз и есть тот самый "реализм-который-триумфально-вернулся" под аплодисменты читателей, которых тошнило от "литературных игр". Реализм в самой химически чистой, "олдскульной" версии – это, по сути, означает, что роман Гуцко не столько беллетристика, которую можно читать для своего удовольствия, сколько документ эпохи. Если бы пресловутые инопланетяне захотели восстановить картину жизни России начала десятых годов XXI века по одному тексту, то "Бета-самца" – снабжённого хорошими комментариями – им хватило бы".
Вот так частная история, которой хватило бы инопланетянам, чтоб узнать о жизни в России нашего времени!..
Денис Гуцко вошёл в литературу в самом начале 00-х довольно шумно: его повести "Апсны Абукет" (Букет Абхазии)"
и "Там, при реках Вавилона"
, рассказывающие о межнациональных конфликтах периода развала СССР получили множество откликов. Потом появился роман "Без пути-следа"
(публикация в журнале "Дружба народов") о русском парне, родившемся и выросшем в Грузинской ССР, который пытается в 90-е годы получить российское гражданство.
Роману сопутствовал премиальный успех ("Букер – Открытая Россия"), но было немало отрицательных отзывов – автора ругали за растянутость, торопливость; не понравились и "мелкие, безвольные, слабые"
герои (немногие заявили, что это и есть люди из действительной жизни, которым, чтобы добиться даже пустяка, приходится пробивать толстенные стены). И, видимо, сам Гуцко оказался романом недоволен, потому что при подготовке издания предельно его сократил, сделав второй частью книги "Русскоговорящий"
(первой частью стала повесть "Там, при реках Вавилона").
Следующий роман, "Домик в Армагеддоне"
, прошёл почти незамеченным. Незамеченным довольно продолжительное время оставался и "Бета-самец", а потом заметили, стали о нём писать. Причём пишут не только профессиональные критики, но и, что называется, простые читатели. Интернет это отлично демонстрирует.
Между большими вещами Гуцко публикует много рассказов. Почти всё о современности, об обычных вроде бы людях, живущих по большей части в одном и том же городе – созданном автором Любореченске.
Иногда, правда, тексты Гуцко производят впечатление антиутопии, а буквально через несколько лет выглядят уже как стопроцентный реализм. Так был воспринят мной, например, "Домик в Армагеддоне", показавшийся сразу по прочтению, году в 2008-м, неким искусственным плодом. Но вот слышу в последнее время всё более пугающие новости о разных изменениях общественно-политической жизни в стране, наблюдаю, как меняется психология (а то и психика) людей и чувствую, что где-то об этом читал. Ах, да, у Гуцко!.. Есть у него такой дар – не то чтобы предвидеть, но уж точно замечать мелочи, которые спустя некоторое время превратятся в суть, а частная жизнь его мелковатых
героев станет жизнью той общности, что называется народом.
Но, отдавая должное достоинствам нового романа Дениса Гуцко, в то же время не могу не сказать, что не встретил тех пронзительных
страниц, каких было немало в "Там, при реках Вавилона", в "Без пути-следа", какими, по сути, является целиком рассказ "Сороковины"
… Эту пронзительность, когда забываешь, что читаешь литературу
, на мой взгляд, невозможно выдумать, её способен породить лишь личный опыт писателя. И тут талант лишь помогает выразить пережитое на бумаге.
Конечно, требовать от автора везде пользоваться лишь автобиографическим багажом невозможно, но тем не менее… Сегодня не только хорошей беллетристикой, но и качественной прозой никого не удивишь. Тем более, у художественной литературы появляется всё больше конкурентов, в том числе и разного рода нон-фикшн. И чтобы по-настоящему пронять читателя, поймать его на крючок сострадания, настоящего внимания, нужно нечто большее, чем умный сюжет, глубокие мысли, прозорливость, мастерский язык. Наверное, это "нечто", всё-таки, – ощущение абсолютной документальности. Действительные события, происходящие с действительным человеком, но записанные художественно… К сожалению, "Бета-самец" такого ощущения не оставляет – постоянно помнишь, что литература
. Хорошая, настоящая, но литература…
Практически не слышен сегодня и голос автора
, такой знакомый нам по классике XIXвека. Философские, лирические отступления считаются чуть ли не признаком дурного тона. Автор надёжно прячется за персонажами. Не избежали этого и новые реалисты, которые в первых своих вещах не скупились, даже пиша от третьего лица, давать свои, авторские, оценки. И это насыщало тексты мыслями, смыслом.
Частная история показана и в "1993" Сергея Шаргунова
. Недаром автор снабдил роман таким подзаголовком: "Семейный портрет на фоне горящего дома".
Правда, очень многие читатели из-за обложки (на ней горит баррикада и развивается флаг СССР), анонсов ("книга выходит в год двадцатилетия кровавых октябрьских событий"), репутации автора (с юности разрывается между литературой и политической деятельностью) восприняли роман как произведение о событиях исключительно сентября – октября 1993 года, чуть ли не хронику. А оказалось, это история жизни трёх среднестатистических людей по фамилии Брянцевы, обитающих в ближайшем Подмосковье. Горящий дом, это не Верховный Совет, а их гибнущая семья.
Начало романа, впрочем,располагает к тому, что главным в нём будет "политика". В "Прологе" мы глазами юноши Пети видим некое протестное шествие и последующее столкновение с омоном (пока что угадывается 6 мая 2012 года в Москве), участники которого вспоминают "девяносто третий". Петю "беспокоили те события, мучило непрояснённое прошлое, связанное с дедом"
. В финале "Пролога" Петю хватают и запихивают в автозак…
Далее – страшный пожар в Москве 24 июня 1993 года, когда заживо сгорели больше десяти пассажиров троллейбусов. Среди погибших и старушка Валентина Алексеевна, которая и выводит нас на главных героев книги – её приёмной дочери Лены, мужа Лены Виктора и внучки Татьяны.
Лена и Виктор работают в аварийке – она диспетчер, он в бригаде ремонтников. (Кстати, бригада какая-то универсальная – сначала вызывают ремонтировать электричество, а потом в основном чинят водопроводные трубы. Но, может, так бывает…) Автор довольно подробно описывает трудовые будни Брянцевых, часы отдыха в подмосковном доме на земле. И постепенно мы узнаём, что не всегда Брянцевы сидели в аварийке. Оказывается, Лена работала раньше в Министерстве обороны в службе тыла, Виктор – электронщик, новатор.
Здесь, как и в романе Гуцко, мы видим сознательное опрощение героев. Но если Топилин опрощается, чтобы стать "реальным", а не "книжным", то Брянцевы опрощаются, чтобы легче жилось. Не физически, а морально. Они вовсе не герои, вот и на переезде из Москвы Виктор настаивает, чтобы не встречаться с бывшим Лениным ухажёром.
Не забывая, что повествует о 1993 годе, Шаргунов тем не менее часто и надолго погружает читателя в биографии Брянцевых. Отлично показано детство Виктора, Татьяны (у Шаргунова вообще дар писать о детях); мы попадаем в 60-е, 70-е годы, движемся вместе с Брянцевыми через 80-е. Перетекаем в 90-е…
На первый взгляд, ни с чем исторически-важным до поры до времени жизнь их семьи не пересекается. Хотя автор вводит в повествование немало документальных деталей, реальных лиц. Не обходится и без неточностей, нестыковок на которые, например, указал в дотошной, но благожелательной статье "Фотошоп" Александр Котюсов
(журнал "Нижний Новгород", 2014, № 1). Впрочем, от исторических огрехов (умышленных или случайных) не застраховано, пожалуй, ни одно художественное произведение.
Виктор и Лена несчастливы в браке. Начало тлеющей вражде положила первая брачная ночь (до свадьбы Лена, что называется, не давала
), когда Виктор узнал, что у жены был мужчина до него. И он мгновенно из обходительного, интеллигентного превращается в хамоватого и бесцеремонного. Последующие годы он то и дело напоминает, что женился не на девушке…
Лена тоже находит поводы для ссор. Нет, скорее, переругиваний. "Дальнее расстояние до Москвы, оборвавшийся провод, ржавая вода, шум газового отопления, скудость в магазине, опасный гололёд и непролазная грязь, грохот поездов, хулиганы в школе – всё выводило их на обоюдные упрёки"
. Порой колют они друг друга совсем по-ребячески.
В общем-то, и различное отношение к происходящему в политической жизни объясняется привычкой друг другу противоречить. И если Виктор становится противником Ельцина
, то Лена – сторонницей.
Сначала они наблюдают за политическими баталиями по телевизору, потом наталкиваются на митинги в городе. В конце сентября 1993 года Виктор начинает ходить к Белому дому… Во время стрельбы у Останкино его валит на асфальт инсульт и он умирает сорока лет от роду…
Чего хочет Виктор Брянцев, мы толком не узнаём – как и большинство людей, он действует интуитивно. Ему не нравится то, что происходит со страной, с людьми, но объяснить, что именно ему не нравится, он не может. Да и у Белого Дома он скорее наблюдатель, чем участник. Растерянно бродит вдоль баррикад, от костра к костру, слышит отрывки речей.
Порой Виктора увлекает порыв толпы, и он куда-то бежит, куда-то едет, что-то кричит… Таких людей во время так называемых волнений
всегда большинство, и Брянцев из большинства.
Лена безуспешно пытается удержать Виктора дома, но в решающий момент срывается и сама – спешит на телепризыв собираться у Моссовета "защитить демократию и избранного народом президента Ельцина"
"– И я поеду! – Лена замерла, исполняясь решимости. – Точно, поеду! Прямо сейчас на поезде поеду…
Таня сдула осколки с ладони на шкафчик рядом с вазой-инвалидом и подскочила к матери:
– Зачем?
– Затем!
– Мама!
– Что?
– Не бросай меня!
– Одному папаше можно? Я тут сиди, а он вон что воротит…
– Это не он, мам.
– Как не он? Он! Он с такими же… Доидиотничались! Войну устроили…"
От Моссовета Лена едет в числе добровольцев защищать Останкино. Там она и находит лежащего без сознания мужа. Эта встреча, пожалуй, единственный момент, в котором можно усомниться – в огромном городе два человека… Хотя и фантастического здесь, по сути, ничего нет. Допустимо.
"1993" собрал множество рецензий. Правда, немалая часть их авторов использовала книгу как повод вспомнить о событиях сентября-октября, себя в то время. Чувствуется и некоторое разочарование, что Шаргунов не заглянул в кабинеты, где принимались судьбоносные решения, а исторические фигуры у него или являются эпизодическими персонажами, или вовсе просто упоминаются.
Нет, Шаргунов, наверное, правильно сделал, что выбрал для главных героев романа таких людей – на первый взгляд простых (но вспомним, что они опростившиеся
), рядовых. И происходящее в те дни 1993-го мы видим их глазами, пытаемся разобраться в тех событиях их умом. Потому что в художественную литературу Руцкой
или Гайдар
, Ельцин или Хасбулатов
вряд ли впишутся. По крайней мере, пока. И заявлять: "Вот эти правы, а эти – нет!" – в художественной литературе тоже рискованно. Точнее – в такой формы прозе, какую избрал автор.
Шаргунов показал слабых, запутавшихся, по существу, безъязыких людей. И, на какой бы стороне они ни были, одинаково проигравших.
Через почти двадцать лет на новый протестный подъём отзывается Петя, внук Виктора Брянцева, зачатый Таней в те смутные дни 1993-го. Но и он, скорее всего, проиграет.
Да, частная история, пересекающаяся с эпохальными событиями. Метод большинства русских писателей на протяжении двух столетий.
Но всё-таки хочется нечто подобное "Войне и миру" про 90-е. Чтобы исторические персонажи были перемешаны с выдуманными и действовали бы в тексте одинаково активно и сложно. И произведение оставляло при этом ощущение достоверности, да и, что уж там, – авторской тенденциозности
. Ни к чему не обязывающих фантасмагорий уже предостаточно…
Сравнивать "1993" с предыдущими вещами Шаргунова не хочется. Но отрадно, что он ушёл от примитивного мистицизма, который заметен в его повестях "Чародей"
и "Вась-Вась"
. Хорошо, что, сохранив свой стиль, автор меньше жонглирует словами, каламбурит…
В новом романе нет автобиографической ноты, по крайней мере, она незаметна. Это и плюс и минус. В предыдущем большом произведении, "Книге без фотографий"
, этом, по определению Шаргунова "преждевременном мемуаре"
, откровенность выборочная и потому эта книга для меня не очень ценна. Видимо, после аукнувшейся откровенности (а может, и художественного самооговора) в повестях "Малыш наказан"
и "Ура!"
,автор решил кое-что припрятать, обойти молчанием. О нём подростке мы из "Книги без фотографий" узнаём куда больше, чем о взрослом.
В интервью Сергей Шаргунов много раз говорил о том, что осенью 1993-го тринадцатилетним бегал к Белому дому. Нет оснований не верить. И если бы он написал о тех событиях через такого же мальчишку, рассказал, как реагировали на те события его (мальчишки) родители, родственники, соседи, одноклассники, учителя, роман бы наверняка получился острее и живописнее. Но Шаргунов избрал другой путь. Воля автора...
К сожалению, на том протяжённом во времени полотне, каким представляет из себя "1993", встречаются досадные неточности, ляпы. Об этом выше уже заходила речь. Не могу не привести и я одну мелочь, которая на некоторое время выбила меня из колеи.
Вот вроде бы совершенно безобидное предложение: "Она
(Таня. – Р.С
.) читала "Последнего из могикан", "Детей капитана Гранта", "Остров сокровищ", всюду ставя себя на место самой прелестной, нежной и гордой барышни"
. Но я споткнулся. Раз двадцать читал "Остров сокровищ" и не встречал там ни одного женского персонажа. Нет, эпизодически возникает мать главного героя, но она совсем не подходит на роль "барышни". Ах, да, может быть, Татьяну притягивает почти мифический образ чернокожей женщины – жены Джона Сильвера, – той, что ждёт его с сокровищами? Но вряд ли, вряд ли…
Ещё на одну досадную мелочь обратил внимание, кажется, Владимир Бондаренко
, – школьная форма мальчиков в 60-е годы была серой, а не синей. Правда, многие школьники донашивали синюю форму старших братьев или соседей, учившихся в 50-е. Вполне возможно, Брянцев тоже донашивал, но стоило бы автору об этом оговориться…
Надеюсь, "1993" ждут переиздания, и мы не увидим этих ляпов и ненужных двусмысленностей.
Здесь стоит упомянуть о редакторстве. У книги есть литературный редактор. Быть может, он хорошо поработал над текстом в плане построения фраз, но что касается исторических, фактологических нюансов, то работу редактора вряд ли можно назвать удовлетворительной.
Книге Шаргунова тоже, кстати, не помешали бы комментарии, о которых мечтает Лев Данилкин в связи с "Бета-самцом". Комментарии не для инопланетян, а для землян-россиян. Автор провёл наверняка большую исследовательскую работу, но оценить её читатель вряд ли может. Не будешь же бросаться за каждым объяснением в интернет… Так же много теряют неоткомментированные издания Дюма, Пикуля, Дмитрия Быкова
да и многих-многих других…
И Денис Гуцко и Сергей Шаргунов крепко увязывают события недавнего прошлого с настоящим. То же мы видим и в начале "Обители" Захара Прилепина.
В "От автора" (вообще странное определение, меня лично всегда провоцирующее на вопрос: "А дальнейшее не от автора, что ли?") он вспоминает о своём прадеде Захаре Петровиче, который, как узнал "автор", оказывается, в молодости сидел в Соловецком лагере. Рассказы прадеда, услышанные самим "автором", переданные дедом, отцом, крёстным, бабушкой и стали основой огромного романа.
Дмитрий Быков в рецензии на "Обитель" утверждает: "Прилепина надо
перечитать минимум дважды – просто чтобы уяснить авторскую конструкцию"
. Я последовал его совету. Поэтому и отзываюсь на роман только сейчас, спустя почти полгода после его выхода в свет.
Смысловую и идеологическую конструкцию "Обители" анализировать не возьмусь. Честно говоря, я не понял, зачем Захар Прилепин взялся за Соловки времён СЛОНа, не разобрал, о чём говорят персонажи книги. Говорят много, даже философствуют, но, по-моему, все их монологи и диалоги, порой очень красочные, тут же жухнут, как цветы в заморозок. По сути, почти все рассуждающие действующие лица, за исключением главного героя Артёма Горяинова, начальника лагеря Эхманиса и двух священников Зиновия и Иоанна, сливаются в одно говорящее нечто невнятное лицо. Выделяется ещё чекистка Галина и блатной по кличке Ксива, но они почти не рассуждают.
Наверное, автор сознательно создал кашу из всех этих Афанасьевых, Мезерницких, Василиев Петровичей, Граковых, Шлабуковских. Дескать, люди разных убеждений, разных социальных слоёв попали в одну клетку и пытаются осмыслить, что с ними произошло, что ждёт их и страну в будущем. Меняются обстоятельства, меняются и их мысли. К тому же и пребывание в лагере не может не сказаться на психическом состоянии – помутнение рассудка дело обыкновенное.
Артём Горяинов, как и семья Брянцевых в романе Шаргунова, вроде бы выхвачен в главные герои наугад. Он уголовник (сидит за убийство), но не урка. Образован, начитан, склонен к размышлениям. Тысячи подобных ему отбывают наказания в любое время в любой стране. Некоторые умирают на зоне (болезни, несчастные случаи, убийства, самоубийства), большинство же выходит на свободу и возвращается к нормальной жизни.
Артём идеально подходит на роль того, кто покажет нам жизнь Соловецкого лагеря. И не просто покажет, но и осмыслит. Правда, очень скоро становится ясно, что осмысления не будет: цепь сюжетных событий так захлёстывает Артёма, что размышлять ему становится некогда.
Носителем идей мог бы выступить Эйхманис, но он появляется в романе хоть и ярко, но эпизодически – затем лишь, чтобы продекларировать свои соображения, ответить на определённую порцию вопросов Артёма. Цитировать соображения и ответы не буду – не смотря на усилия Эйхманиса построить здесь нечто новое
, Соловки образца 1929 года ничем не отличаются от привычного общества: есть работяги, питающиеся самой скверной едой, живущие почти как скот, есть служащие, имеющие спецпайки и комнаты (кельи) на одного-двух, есть элита. Естественно, есть воры и есть те, кто должен их ловить и наказывать. Эйхманис – почти царь, а то и воплощение бога, которого, впрочем, очень легко заменить: бац! – вместо Эйхманиса появляется Ногтёв. И небо не падает на землю. Единственное, чаек постреляли, которых Эйхманис оберегал.
В общем, мироустройство Соловков ничем существенно не отличается от мироустройства практически любого человеческого объединения. Зачем автор взялся писать огромный роман о Соловецком лагере, не пойму (дело ведь не в том, что там отбывал наказание его прадед). Тем более, такой роман
.
И здесь хочется разобраться в повествовательной конструкции "Обители".
Я как читатель очень тоскую по многолинейным, широким романам. Их мало, удачных – единицы на десятилетия. Больше удач там, где писатель ведёт повествование через одного героя, а то и от его лица. Такому герою больше верится, ему сильнее сочувствуешь.
Все семьсот с лишним страниц "Обители", не считая "От автора", "Послесловия", "Приложения" и "Примечаний" мы видим в центре повествования Артёма Горяинова. Видим Соловки только его глазами, переживаем только его переживания. И с одной стороны, это затягивает нас в ткань романа (как произведение словесности, написанного, надо отдать должное, превосходно), но с другой, вынуждает автора громоздить события одно на другое, гнать и гнать Артёма по тексту с бешеной, нечеловеческой скоростью. Ведь стоит скиснуть моно-герою – заскучает читатель.
Я постарался внимательно прочитать "От автора". Запомнил такое вот замечание: "Позднее, сводя в одну картину все рассказы и сверяя это с тем, как было на самом деле, согласно обнаруженным в архивах отчётам, докладным запискам и рапортам, я заметил, что у прадеда ряд событий слился воедино и какие-то вещи случились подряд – в то время как они были растянуты на год, а то и на три"
.
Уточню, прадед Захар и Артём – не одно и то же лицо. Прадед наблюдал часть жизни Артёма, о чём потом рассказал отцу автора. Сам прадед Захар тоже появляется в романе – тихий молодой мужичок, безропотно выполняющий любые приказы. Не подумаешь, что на Соловки он попал за то, что "зверски избил уполномоченного"
. Впрочем, он нужен, по сути, лишь как связь Артёма с автором романа. Артёма-то убивают там, на Соловках, и рассказать о своих приключениях он не может.
"Обитель" действительно близка к жанру приключений (в одной из рецензий встретил оценку – "плутовской роман"). За несколько недель, в которые умещается повествование, с Артёмом Горяиновым происходит столько, что иному хватает на целую жизнь. Притом что скорость жизни остальных персонажей, обитающих рядом с ним, значительно медленнее. Остальные томятся в заключении, изнывают от однообразной работы, слабеют от недоедания, а главному герою томиться и изнывать некогда. Если он слабеет, то судьба (рука автора) подбрасывает ему усиленную пайку, ящик с овощами.
Покорно следуя особенностям памяти прадеда, Захар Прилепин концентрирует повествование, превращая одного из рядовых заключённых лагеря в исключительного героя.
Артём не задерживается ни на одной работе больше считаных дней. От наряда по сбору ягод отказывается сам ("к чёрту бы эти ягоды"
), получает наряд ломать кладбищенские кресты, потом два дня достаёт из ледяной воды брёвна – баланы (одна из самых тяжёлых работ на острове), затем получает наряд вязать банные веники, после – разгребает мусор возле больнички… Вроде бы логично, хотя большинство заключённых на баланах чуть ли не постоянно. Но что бы мы увидели, если бы и Артём тоже день за днём доставал из воды баланы?
Когда действие начинает притормаживать, Артёма жестоко избивают (причём он не остаётся в долгу – от него получают и начальники). Вот описание побоев: "Вся морда была в кровавой каше, в грудь словно кол вбили, рот съехал куда-то набок и слипся, в виске каждую секунду тикало и ужасно отдавало в глаз. Глаза тоже не открывались. Доктор Али высказал подозрение, что имеется трещина в ребре и сотрясение мозга".
(Зубы, кстати, к удивлению самого Артёма, целы, но они понадобятся автору для того, чтобы в героя влюбилась женщина – беззубого любить сложнее.) К травмам добавляется высокая температура – под сорок.
Сколько Артём находится в лазарете? Суток пять, никак не больше. Там снова дерётся, избивает блатного Жабру. Артёму грозит карцер, но тут чекистка Галина пытается завербовать его в стукачи. Артём уклоняется от немедленного сотрудничества, и его возвращают в роту.
Артёма должны убить (он на баланах избил ещё одного блатного), но блатных отправляют в ночной наряд, а утром приходит Борис Лукьянович, набирающий спортсменов для лагерной спартакиады. Артём объявляет, что занимался боксом. Борис Лукьянович, не удивляясь лицу Артёма (синяки и фингалы как раз должны были к этому времени налиться самым соком и цветом, "кровавая каша" затянуться бордовой коростой), устраивает тренировочный бой. Артём держится молодцом, не вспоминая про рёбра, хотя они обязаны сами напоминать о себе, – долго болят, боль дышать не даёт, не то что боксировать… Лишь после поединка Борис Лукьянович замечает: "У вас что на виске? Шрам? Недавний? Ну, ничего, подживёт за полтора месяца".
Через день Артёму находят напарника. Напарник после карцера, и герой легко его побеждает.
Очень быстро Артём становится правой рукой Бориса Лукьяновича. Отлучаясь по делам, он поручает Артёму проводить разминки, проследить за установкой гимнастических снарядов… Через несколько дней случается настоящий бой с чемпионом Одессы. Забавят чекистов. Чемпион побеждает нокаутом, но Артём очень быстро приходит в себя и, "надев рубашку", присоединяется к застолью. Ест, пьёт, весел…
На следующий день начлагеря Эйхманис прихватывает Артёма с собой на соседний остров искать клады. Борис Лукьянович пытается сопротивляться, и его можно понять: посреди тренировочного процесса забирают если и не явного участника спартакиады, то помощника. Эйхманис произносит не очень-то весомую причину, почему его выбор пал на Артёма: "Мне нужны смышлёные, но не каэры. Товар не очень частый!"
И мы, читатели, отправляемся с Эйхманисом, Артёмом и ещё несколькими заключёнными (среди них Захар и юноша Митя Щелкачов, напоминающий некоторыми деталями биографии Дмитрия Лихачёва
), красноармейцами на островок. Занимаются делом мало, зато разговаривают вдоволь. Точнее, общение идёт в основном между Эйхманисом и Артёмом. Надзирателя Горшкова Эйхманис презирает, издевается над ним, прочих почти не замечает.
Эйхманис с Артёмом пьют. Причём полными кружками. После недавнего сотрясения мозга, долгого периода жизни впроголодь Артём странно "устойчив" к алкоголю. Эйхманису Артём всё больше нравится, он общается с ним "не как с заключённым, а как с бойцом, солдатом, армейцем"
. Да нет, "с бойцами, солдатами, армейцами" Эйхманис общается много хуже, чем с Артёмом…
Через несколько дней Эйхманис посылает Артёма на большой остров за обмундированием, продуктами и инструментом. Там герой романа снова устраивает драку – вырубает десятника Сорокина, который мучил Артёма на баланах.
Артёма хватают и отводят к чекистке Галине. Во время допроса он начинает ласкать её… Завязывается любовная линия.
Несмотря на командировочное удостоверение и приказ Эйхманиса вернуться, Галина оставляет Артёма поблизости от себя – "до особого распоряжения". Сначала оформляет сторожем на Йодпроме – удалённом месте на краю острова ("два километра сосновым лесом"
), потом, после неприятностей там и прочих приключений героя, – на лисий питомник на ещё одном соседнем острове ("в двух верстах от главного"
). И там и там Галине удобно навещать Артёма…
Артём сам определяет происходящее с ним как "фантасмагорию". Он, конечно, пытается задуматься о своём будущем, со страхом представляет, что с ним будет, когда его хватится Эйхманис (потом окажется, что, отправив Артёма за обмундированием, тот уплыл в Кемь и ушёл там в запой; при личной встрече в театре начлагеря бегло интересуется, получил ли Артём обмундирование, и после положительного ответа теряет к нему интерес, что предполагает и его потерю интереса к поискам кладов).
Да, Артём многого боится, но плывёт по течению. А течение ему автор предоставляет очень благоприятное.
Вот, например, стоит Артёму задуматься: "Кстати, паёк мне положен или нет, у кого спросить?"
(Речь о пайке участника спартакиады.) И тут же, через две страницы, с ним встречается Борис Лукьянович и сообщает: "Паёк на вас все эти дни выписывали – я же не получил приказа о вашем переводе. Так что можете забрать вам причитающееся".
Автор ведёт почти подённое повествование. Это вынуждает его в определённый момент, когда необходимо переместиться на полтора месяца дальше, не просто разделить текст отступом или звёздочками, а начать новую книгу. ("Книга вторая".) Но динамика не меняется, события сыплются на героя по-прежнему щедро.
Вот Галина забирает его на свидание с матерью ("мать приехала") с Лисьего острова. И почти сразу на главном острове происходит нечто напоминающее восстание. Ну, точнее чепэ. Короткая перестрелка, попытка побега.
Кстати сказать, Эйхманиса в лагере уже нет – после совершённого на него покушения отозвали на материк, прислали бывшего начальника Ногтёва. И, что интересно, покушение на Эйхманиса сошло обитателям Соловков (и вольным и невольным) почти благополучно, а эта перестрелка привела к бессудным расстрелам, набитым карцерам.
Артёма заставляют отмывать измазанные кровью сапоги чекистов, а потом хоронить расстрелянных. Затем он попадает в самый страшный Соловецкий карцер – на Секирку.
О днях на Секирке написано очень сильно. Кто-то из рецензентов признался, что мёрз, читая эти страницы. Я тоже. Но грела мысль, что Артём не умрёт от истощения и холода, его не задавят во сне, как владычку Иоанна, не расстреляют, как поэта Афанасьева. Впереди оставалось двести с лишним страниц, и, судя по всему, на них в центре будет оставаться Артём (кроме, может быть, "Приложения", "Послесловия", "Некоторых примечаний", "Эпилога").
С Секирки Артёма вызволяет Галина, и опять же очень вовремя – героя за богохульство жестоко и массово избивают. Оказывается, Галина решила сбежать с Соловков вместе с Артёмом.
"А вот возьми он и откажись бежать, – подумалось мне во время чтения, – скажи: "Здесь моя обитель!" Вот будет поворотец сюжета, психологический удар". Нет, полуживой после Секирки Артём (правда, пару дней его по просьбе Галины держат в лазарете) соглашается.
Галина подготовилась к побегу основательно, хитроумно завладела катером, но очень быстро становится ясно, что добраться до безопасных мест (где они, безопасные, ни Галина ни Артём не знают) им не удастся. И вернуться уже нельзя – наверняка их исчезновение обнаружили.
И тут воля автора вновь спасает Артёма (и Галину) – на одном островке они наталкиваются на потерпевших крушение иностранцев. Мужчину и женщину. Мужчина уже без сознания, женщина ещё держится. Артём с Галиной берут их на катер и отправляются обратно – в лагерь… Очень надуманная ситуация.
Доставка на Соловки "шпионов", объяснение Галины, что она занималась изучением архипелага, а Артём просто её сопровождал (он одет в шинель чекиста) начальников не убеждает. Галину отправляют в женскую камеру, Артёма – в мужскую. Там он сталкивается со многими своими обидчиками, с палачами и садистами. Все они перепуганы, ничтожны, безвольны. Артём издевается над ними, а они ничем не способны ответить. Засыпает герой без опаски – и он и мы понимаем, эти ничтожества его не тронут.
Совершается праведный суд – плохих одного за другим уводят и, как понимает герой романа, расстреливают. В итоге он остаётся в камере вдвоём с добродушным, интеллигентным Моисеем Соломоновичем. В конце концов забирают и Моисея Соломоновича. Но чтобы мы не испугались, что расстреляют и его, чекисты сразу объявляют, "что он идёт в распоряжение своей роты".
Артёму "накинули" три года. Фарт, видимо, закончился, и мы видим героя потухшим, равнодушным, смирным. Впрочем, в финале основного текста Артём вспыхивает для ещё одного поступка.
На Соловки возвращают бывшего соседа Артёма по келье Осипа Троянского. Его, учёного, до определённого числа отпускали на материк, но он вовремя не вернулся. И вот возвращают насильно. Начлагеря Ногтёв выстраивает заключённых и объявляет, что Троянскому было поставлено условие: "в случае его неявки в указанный срок в роте будет расстрелян каждый десятый".
Чекисты начинают отсчёт. И когда Артём видит, что очередным десятым будет Захар, то меняется с ним местами (тем более что жребий пал и на Галю, которая тоже осуждена и почему-то оказывается в той же роте, что и Артём). Но расстрела не следует – Ногтёв хохочет, что напугал людей; строй распускают.
В "Некоторых примечаниях" автор предельно лаконично сообщает нам о дальнейшей судьбе Артёма Горяинова: "Летом 1930 года зарезали блатные в лесу".
Зато биографии Эйхманиса уделено несколько страниц. В целом она соответствует биографии его прототипа Эйхманса
, расстрелянного в 1938 году. Что заслуживающее такого особенного внимания в биографии этого человека (исходя из контекста "Обители") нашёл Захар Прилепин, не пойму. Нет, об Эхмансе стоит писать, может быть, и целые книги. Вообще те люди – люди, рождённые революцией и убитые созданным ими государством, сегодня особенно интересны, их судьбы могут быть поучительны… В пределах художественного материала автору "Обители" показать в полной мере фигуру Эйхманиса не удалось, и он решил высыпать его жизненную канву в публицистических "Примечаниях"…
Так подробно я описал перемещения Артёма Горяинова по территории Соловецкого лагеря и его окрестностям затем, чтобы подумать: а был ли у автора другой способ написать большой увлекательный, но однолинейный
роман на эту тему?
Варлама Шаламова
спрашивали, почему вместо "Колымских рассказов" он не напишет романа. Он отвечал: "Не поверят, что это было на самом деле с одними и теми же людьми"
. Он и автобиографический "антироман" "Вишера" бросил по этой же причине – слишком много выпадает на одного человека, увидено одним человеком. Произошедшее на самом деле далеко не всегда представляется достоверным на бумаге…
Всё, что происходит с Артёмом в "Обители", могло быть в действительности. Но тогда это предельно исключительная цепь событий, уникальнейшее стечение обстоятельств
. В русской литературе подобное почти не встречается – разве что некоторые герои Достоевского
живут так же стремительно, в той же лихорадке, что и герой "Обители".
Артём Горяинов, по крайней мере, в тот отрезок времени, какой показан нам, избавлен от самого, как говорят, тяжёлого испытания в неволе – однообразия. И это, по-моему, главный недостаток, единственная большая неправда романа.
Большинство отозвавшихся на роман ставят автору в плюс, что он, взявшись за такую тему (Соловецкий лагерь особого назначения, конец 20-х годов), написал художественную книгу. Не сбился на дифирамбы, обличения, оправдание и тому подобное. Все, в общем, довольны, удовлетворены.
Но что, если бы Захар Прилепин написал роман о зэке сегодняшней, путинской колонии строгого режима. Материалов об этом, уверен, у Прилепина наверняка не меньше, чем о том, что было почти столетие назад. Помнится, года три назад вышла книга "Лимонка в тюрьму"
, в которой были собраны воспоминания, свидетельства членов НБП, отбывавших срока заключения в 90-е – 00-е годы. Книгу представлял Захар Прилепин (его имя стояло на обложке), он же написал для неё то ли предисловие, то ли послесловие.
Большинство авторов "Лимонки…" не обладают писательским даром, поэтому читать многие тексты трудно. Но тема-то кровоточащая, она требует художественного воплощения. (Полупублицистические книги Лимонова
вроде "По тюрьмам" тему не закрыли, а скорее открыли, наметили.) Для большого художественного полотна нужен настоящий художник. А настоящий художник занят хоть и непреодолённым нами всеми, но уже отдалённым, прошлым.
Есть правила для литераторов: не стоит писать на злобу дня, по горячим следам, не нужно тащить в прозу публицистичность, необходимо дать событиям отстояться. Неправда – нужно хватать настоящее, пока оно живое, пока сопротивляется, кусает.
Процитирую Варлама Шаламова (не в связи с лагерной темой). В середине 60-х он писал, а точнее – рубил заповеди:
"Новая проза – само событие, бой, а не его описание. То есть – документ, прямое участие автора в событиях жизни. Проза, пережитая как документ… Современная новая проза может быть создана только людьми, знающими свой материал в совершенстве, для которых овладение материалом, его художественное преображение не являются чисто литературной задачей, а долгом, нравственным императивом… Новая проза отрицает принцип туризма. Писатель – не наблюдатель, не зритель, а участник драмы жизни, участник и не в писательском обличье, не в писательской роли… Не проза документа, а проза, выстраданная как документ"
.
В 60-е Шаламов был почти стариком, но вместе с окрепшими "лейтенантами", юными "исповедальниками", молодыми "деревенщиками" создавал ту новую прозу. В 70-е литературу залила бесцветная традиционность.
Век её, той новой
, был недолог – большинство писателей, исчерпав запас своей жизни, стали писать о других людях, других жизнях, других временах.
В начале 00-х появились первые произведения Сергея Шаргунова, Дениса Гуцко, Захара Прилепина. И это тоже была новая проза именно в том смысле, какой вкладывал в неё Шаламов. Но пресловутое писательское развитие
очень скоро повело их от себя
на поиски других, другого
. Других людей, другого времени. С одной стороны, это понятно и неизбежно. А с другой…
Сегодня писатели говорят "я" в основном в публицистике. Их долг, нравственный императив
выражается в колонках, блогах и интервью… Наверняка рано или поздно они захотят вернуться к себе в прозе, написать от себя, через себя, о себе. Но возвращаться из широких морей истории
обратно в родные ручьи личного
очень сложно.
франц. - Le Nouveau realisme) Понятие, введенное французским художественным критиком Пьером Рестани в 1960 г. и служащее для определения и выявления социологического коммуникативного поля, включающего функционирование городской среды; пространство улицы; производственные отношения; все виды коммуникаций и сопутствующие им масс-медиа; продукты массового потребления и коммерцию. То есть все реальные структуры и объекты, обусловливающие природу и функционирование искусства в развитом индустриальном обществе. «Новые реалисты» (Les nouveaux realistes) - объединение художников в Париже в первой половине 1960-х гг., ориентирующихся в своем творчестве на основные слагаемые «новой реальности». Создано 27 октября 1960 Рестани на квартире Ива Клейна. Манифест вместе с Рестани подписали Даниэль Споэрри (Фейнштейн), Арман, Тенгели, Энс, Вийегле и Франсуа Дюфренн. Текст гласил: «Четверг, 27 октября 1960. Новые реалисты решили выставляться коллективно. Новый реализм = новые приближения к восприятию реальности». Творчество Ива Клейна, дружившего с Рестани, по своей метафизической сущности выходило далеко за рамки установок «Новых реалистов», однако использование им губок при создании знаменитых «синих монохромов» и первые спроектированные им энвайронменты и натолкнули Рестани на поиски пути выхода к «средовому» искусству. Непосредственно программу манифеста реализовали другие, подписавшие его художники. Даниэль Споэрри (Spoerr?) был самым активным участником всех выставок и акций Рестани в его галерее «J». Исаак Фейнштейн (Feinstein), приехавший из Швейцарии румынский еврей, автор многочисленных ассамбляжей, так называемых «клеток» - подвешенных в вертикальном положении досок с приклеенными отбросами, поломанными игрушками, предметами кухонной и домашней утвари, - буквально иллюстрировал положение Рестани «о Н.р.». Скульпторы Арман (Arman) и Сезар (Сеzar) с конца 50-х гг. переключились с традиционной пластики на ассамбляжи из металлических отходов и брикетов с кладбища автомобилей. Ники де Сен-Фаль (Niki de Saint-Phalle) занималась ассабляжами с 1956; она также использовала цветные мишени и комиксы. Разделяя взгляды Рестани, Сен-Фаль была творчески связана в те же годы с другим куратором - Понтюсом Юльтеном. С середины 60-х годов она работала над движущимися скульптурами совместно с Тенгели. Швейцарский скульптор Жан Тенгели (Tinguely), работавший в Париже, стал создателем движущихся объектов из металлолома и частей механизмов, как бы «иронизирующих» над кинетическими объектами Первого авангарда. Парижские художники Раймон Энс (Hains), Жак де ла Вийегле (Jacque de la Wiegle), Франсуа Дюфрен (Dufrene) и итальянец Мимо Ротелла (Rotella) выставляли композиции из разорванных уличных афиш, объявлений в качестве реликвий масс-медиа, обретающих новый смысл в контексте искусства. В целом объединение «Новых реалистов» во Франции представляло собой параллель американскому поп-арту. К концу 60-х гг. оно распалось, а входившие в него художники, став признанными мастерами, отказались от коллективных выставок. М.Бессонова
