Чтобы сузить результаты поисковой выдачи, можно уточнить запрос, указав поля, по которым производить поиск. Список полей представлен выше. Например:
Можно искать по нескольким полям одновременно:
По умолчанию используется оператор AND
.
Оператор AND
означает, что документ должен соответствовать всем элементам в группе:
исследование разработка
Оператор OR означает, что документ должен соответствовать одному из значений в группе:
исследование OR разработка
Оператор NOT исключает документы, содержащие данный элемент:
исследование NOT разработка
При написании запроса можно указывать способ, по которому фраза будет искаться. Поддерживается четыре метода: поиск с учетом морфологии, без морфологии, поиск префикса, поиск фразы.
По-умолчанию, поиск производится с учетом морфологии.
Для поиска без морфологии, перед словами в фразе достаточно поставить знак "доллар":
$ исследование $ развития
Для поиска префикса нужно поставить звездочку после запроса:
исследование*
Для поиска фразы нужно заключить запрос в двойные кавычки:
" исследование и разработка"
Для включения в результаты поиска синонимов слова нужно поставить решётку "#
" перед словом или перед выражением в скобках.
В применении к одному слову для него будет найдено до трёх синонимов.
В применении к выражению в скобках к каждому слову будет добавлен синоним, если он был найден.
Не сочетается с поиском без морфологии, поиском по префиксу или поиском по фразе.
# исследование
Для того, чтобы сгруппировать поисковые фразы нужно использовать скобки. Это позволяет управлять булевой логикой запроса.
Например, нужно составить запрос: найти документы у которых автор Иванов или Петров, и заглавие содержит слова исследование или разработка:
Для приблизительного поиска нужно поставить тильду "~ " в конце слова из фразы. Например:
бром~
При поиске будут найдены такие слова, как "бром", "ром", "пром" и т.д.
Можно дополнительно указать максимальное количество возможных правок: 0, 1 или 2. Например:
бром~1
По умолчанию допускается 2 правки.
Для поиска по критерию близости, нужно поставить тильду "~ " в конце фразы. Например, для того, чтобы найти документы со словами исследование и разработка в пределах 2 слов, используйте следующий запрос:
" исследование разработка"~2
Для изменения релевантности отдельных выражений в поиске используйте знак "^
" в конце выражения, после чего укажите уровень релевантности этого выражения по отношению к остальным.
Чем выше уровень, тем более релевантно данное выражение.
Например, в данном выражении слово "исследование" в четыре раза релевантнее слова "разработка":
исследование^4 разработка
По умолчанию, уровень равен 1. Допустимые значения - положительное вещественное число.
Для указания интервала, в котором должно находиться значение какого-то поля, следует указать в скобках граничные значения, разделенные оператором TO
.
Будет произведена лексикографическая сортировка.
Такой запрос вернёт результаты с автором, начиная от Иванова и заканчивая Петровым, но Иванов и Петров не будут включены в результат.
Для того, чтобы включить значение в интервал, используйте квадратные скобки. Для исключения значения используйте фигурные скобки.
Начинаю перепечатывать большой текст – автор Игнатий Шенфельд – из старой, сохранённой мной, газеты от 9 мая 1997 года. Электронный вариант текста я долго искала в интернете, и не найдя его там, решила отстукать его на компьютере сама. Точно так же я искала сведения о самом авторе. Хоть и скудные, но такие сведения на русском языке есть, хотя предполагаю, что на польском, немецком и английском языках их значительно больше. Знаю, что Игнатий Норбертович Шенфельд родился в 1915г. в городе Львове. Там окончил филфак университета, печатался как поэт и переводчик. Из-за сильной близорукости не был призван в армию. В июне 1941 г. во Львов вошла немецкая армия,… Шенфельд бежал на восток и в потоке беженцев попал в Ташкент, где перебивался случайными заработками. В 1943г. по доносу стандартный приговор – 10 лет. В лагере два раза умирал от истощения. Освободился в 1955 году и по советско-польскому договору уехал в Польшу. Занимался переводами, сотрудничал с журналами «Грани», «Континент», написал повесть “Раввин с горы Кальвария или загадка Вольфа Мессинга” (с Мессингом сидел в одной камере). Работал на радиостанции «Свобода», жил с семьёй в Мюнхене. Дальше ничего не знаю…. Но судя по тексту, который я переношу в интернет, Шенфельд был замечательным писателем.
Действие происходит в октябре 1941 года среди прибывших в Ташкент беженцев.
Самара карабчик! – говорил мне на базаре старый узбек и, отворачиваясь, сплёвывал с негодованием.
Помню, что базар поразил меня не столько своим великолепием и обилием невиданных ранее фруктов и овощей, сколько тем, что всё эт богатство, раскиданное на громаднейшей площади, оставалось на ночь на месте, кое-как прикрытое тряпьём – под охраной лишь одного старикашки, семенящего вокруг с кремниевым ружьём на плече. Но пройдёт немного времени, и Ташкент приобретёт название Города тысячи воров.
Я был одним из первых, кого война забросила сюда. Здесь не чувствовалось, что фронт подкатывается к Москве и Ленинграду. Но уже через несколько недель из этих метрополий начали съезжаться сюда эвакуированные ведомства и учреждения, театральные и эстрадные коллективы, представители творческих объединений и т.д. Каждый поезд из России выбрасывал на ташкентские перроны толпы беженцев. Жизнь забурлила. и в городе сразу стало тесно. Уплотнялись квартиры, и вскоре началась борьба за каждое спальное место. Вначале я перебрался из гостиницы к разведённой грузинке Лидии, которая разделила со мной свою широкую двухспальную кровать, но убедившись, что не найдёт во мне супруга, выбросила меня на улицу, чтобы пустить в квартиру за большие деньги каких-то киношников из Москвы.
В городе было довольно много услужливых и не первой молодости разведённых дам, но их бесцеремонные притязания на мою свободу так меня отталкивали, что уюту супружеской спальни я предпочёл место на полу в потайной ночлежке. Пожилая бухарская еврейка ухитрялась на крошечной площади укладывать валетом двадцать босяков. К счастью, благодаря глазу хозяйки, пока всё обходилось без вшей и воровства. Являлся я туда не раньше десяти вечера, чтобы не попасться на глаза соседям и участковому инспектору, платил за ночлег, находил свободное место, клал в изголовье ботинки и шляпу, натягивал на себя пальто и засыпал. Чуть свет надо было незаметно улизнуть на улицу.
На товарной станции, к моему удивлению, было необычно пусто. Ни одного вагона не было на путях, стоял только потухший маневровый паровоз. Такого ещё не было, и, обескураженный неудачей – денег в кармане оставалось не много, – я побрёл обратно в город, выбрав путь мимо главного вокзала.
Просторная привокзальная площадь с запылённым газоном посередине, окружённая дощатыми киосками, давно уже превратилась в обширное кочевье беженской бедноты. Крова над головой они себе не нашли, а предлагаемое властями переселение в Голодную степь отпугивало перспективой работы в хлопководческих колхозах, продовольственные проблемы которых вполне оправдывали зловещее географическое название. Многодетные семьи, потерявшие призванных в армию кормильцев, раскладывали свои узлы с убогими пожитками прямо на земле и ютились на площади неделями напролёт без крова от дождя и жары, лишённые самых элементарных санитарных условий. Жили в ожидании какого-то чуда. Когда же на площади не стало уже ни одной пяди свободной земли, когда в вокзальной уборной не было куда ногу поставить и все закоулки и углы были загажены, а у людей всё время уходило на битьё вшей, прибыли в Ташкент освобождённые по амнистии поляки из тюрем, лагерей и ссылок.
Сотни тысяч людей, изнурённых каторжной работой, измученных цингой и пелагрой, выбиваясь из сил, тянулись в Среднюю Азию в поисках тепла, хлеба и врачебной помощи. Здесь их ждало глубокое разочарование. Ранняя и холодная осень сулила на на редкость суровую зиму. У Делегатуры польского правительства в Ташкенте возможности для оказания помощи были весьма ограниченными: не было никаких жилых помещений, в городе уже давно ощущалась нехватка продуктов, больицы были переполнены. Польская миссия на вокзале выдавала в день по миске супа и куску хлеба. Началась эпидемия сыпняка и дизентерии.
Приближаясь к привокзальной площади, я услышал шум голосов и детский плач. Медленно обходя краем чудовищное лежбище, я всматривался в лица людей, сидящих или лежащих на кучах лохмотьев и старой одежды, на кусках толя и картона: а вдруг найдётся кто-нибудь близкий? Я ловил лихорадочные взгляды больных и отводил взгляд от тех, которые уже ни в чём не нуждались. Никого не нашёл я в этом зловонном муравейнике и уже собрался уходить, когда мне показалось, что сквозь многоголосы шум слышу своё имя. Я остановился и напряг слух, чтобы убедиться, не галлюцинация ли это. Кто-то действительно звал меня: слабый крик доносился откуда-то из самой середины густой толпы, куда трудно было пробраться. Я всё же начал протискиваться в ту сторону и вдруг заметил неуклюже поднимающуюся с земли фигуру, которая отчаянно махала мне болтающимся рукавом. Худой маленький человек в кавалерийской шинели до земли встал наконец на ноги и заковылял в мою сторону.
Я уставился на бледное давно небритое лицо, покрытое синяками и царапинами, на длинные свалявшиеся волосы – и не узнавал, не мог узнать, пока не поразило меня что-то знакомое в его растерянном извиняющемся взгляде. Незнакомец пробовал даже улыбнуться и развести руками. Неужели это Норберт? Боже мой, Норберт из «Племени Рогатое сердце»! Как это возможно, откуда он здесь взялся? Всего мог я ожидать, но только не его появления да ещё в таком виде! В последний раз мы виделись пять месяцев тому назад во Львове, за несколько часов до того, как взрывы бомб возвестили миру начало немецко-советской войны. Мы сидели тогда до поздней ночи, слушали сводки Би-би-си, предсказывающие начало военных действий в течение ближайших часов, и разошлись в тревоге, предчувствуя грядущие катаклизмы.
И вот идёт ко мне черех юдоль печали оборванный до крайности человек, в котором невозможно было узнать недавнего денди Норберта. Под шинелью без пуговиц видны были пропитанная потом гимнастёрка на голом теле и выцветшие форменные галифе, одна штанина которых была разорвана от пояса до слетающей с босой ноги галоши. Другого такого оборванца здесь не было. Я стряхнул с себя оцепенение и шагнул вперёд. Обессиленный, он прильнул ко мне, а я приподнял это невесомое существо и, к ужасу, заметил краем глаза, что вдоль воротника его шинели ползёт огромная вошь. Я тогда ещё гнушался вшами, не предчувствуя, в какие близкие отношения мне придётся войти с ними в скором будущем. Быстро овладев собой, я осторожно поставил его на землю и, взяв под руку, вывел из толчеи и потащил в ближайший проулок. Нашлось место под забором. Он лёг, я присел рядом. Тяжело дыша и запинаясь, Норберт стал рассказывать, что стряслось с ним после той памятной июньской ночи во Львове.
продолжение следует…
Предисловие и благодарности Правда и вымысел Приложение 1 Приложение 2 Приложение 3 Игнатий Шенфельд - раввин с горы Кальвария или загадка Вольва Мессинга (опубликовано в журнале литературы, искусства, науки и общественно-политической мысли "Грани ", издававшемся на русском языке в г. Франфурт-на-Майне (ФРГ), 1989 год. № № 153 и 154)Двухэтажный дом Кацов весь пропах юфтой1. Внизу были магазин, склад и
квартира родителей. Наверх, в комнаты молодых вела винтовая лестница.
Хеннох сперва представил меня тестю с некой торжественностью: принять на
шабас ораха, гостя, почиталось богоугодным делом. Старый Кац покосился
на мою непокрытую голову - чего, мол, хочет от его малодушного зятя этот
пришелец из его прошлой греховной жизни? - и только молча кивал. Да
разве заслуживает еврей без головного убора, чтобы его удостоили хотя бы
одним словом?
У входа в свою квартиру Хеннох запел известную притчу Соломонову:
"Кто найдет добродетельную жену? Цена ее выше жемчугов, уверено в ней
сердце мужа ее... Миловидность обманчива и красота суетна, но жена,
боящаяся Господа, достойна хвалы".
Распевая, он все косился вниз - слышат ли там его благочестивое пение?
Рахиль выбежала навстречу, не скрывая удовольствия от столь многозвучной
мужниной похвалы и покраснев до корней волос. От волнения и спешки
паричок на ее стриженой голове перекосился. Но она тут же покрыла ее
тонкой полупрозрачной тканью и зажгла три свечи в старинном серебряном
канделябре. Третья свеча означала, что в доме уже есть ребенок.
Действительно - в кроватке резвился здоровый годовалый мальчуган.
Трогательно было наблюдать, как хозяйка простерла над свечами ладони,
пальцами как бы ловила жар пламени и подносила их к глазам. Губы ее
что-то горячо шептали. Я подумал: может быть, она молится, чтобы этот
неизвестный чужак не нарушил спокойствия дома и не развеял ее позднего
счастья?
Я рассматривал накопленное Кацами богатство - старинную мебель, ковры,
серебро - и сравнивал все это с логовом Хенноха на куче старых
театральных костюмов за кулисами замызганной сцены. Я так и не мог
решить - радоваться ли его сытой до отвала жизни или оплакивать
загубленного в нем художника?
Однако пора было идти в синагогу, чтобы молитвой встретить шабас. Хеннох
подал мне свою старую шляпу и мы двинулись. Изо всех переулков стекались
хасиды в колпаках из лисьих хвостов, в праздничных атласных халатах,
из-под которых торчали ноги в коротких панталонах, белых чулках и
лаковых туфлях. Хасиды ступали чинно, как средневековые немецкие
бюргеры, от которых они переняли свой наряд.
Огромная синагога была выдержана в псевдомавританском стиле. Возле нее -
море людей. Здоровенные молодцы из охраны цадика с тру-дом сдерживали
толпу фанатиков, чтобы она в воодушевлении не задавила и не разорвала в
клочья любимого "магида". Проникнуть в синагогу не было никакой
возможности. Однако ловкач Хеннох отошел в сторонку, пошептался с одним
из прислужников - и тот впустил меня через боковой тайный ход. Поместили
меня на пустовавшей сейчас галерее для женщин и велели держаться в тени
и не высовывать носа. И я, как из ложи, не дыша, наслаждался
фантастическим зрелищем.
Внутренность синагоги была ярко освещена большими, свисающими с потолка
люстрами и множеством свечей. От их пламени воздух дрожал, слоился, их
свет отражался алмазной, рубиновой и изумрудной россыпью в разноцветных
витражах стрельчатых окон. Справа от Арон-Гакодеша - Ковчега Завета, в
котором хранятся священные свитки, у восточной стены, одиноко сидел на
возвышении "магид" - невысокий упитанный старичок в собольей шапке, со
скрещенными по-наполеоновски на груди руками. В некотором отдалении от
его трона бурлила толпа людей с безумно горящими глазами.
Хазн за высоким пюпитром запел красивым, хорошо поставленным голосом
"Бои, бои, гакаля" и все молящиеся хором подхватили:
Пойди, мой друг и кликни возлюбленную свою.
Наступает Шабат, достойно прими его и береги.
Пойдем, поспешим навстречу Шабату,
Ибо в нем кладезь вдохновения.
Приди в мир, корона Господня,
Приди с радостью и веселием
К вратам верующих, к избранному народу.
Войди, возлюбленная, войди, возлюбленная!
Во время продолжительного пения молящиеся раскачивались и припрыгивали,
пока не впали в такой экстаз, что, выбежав на свободное место перед
цадиком, стали в круг, широко раскинув руки, обняли друг друга за плечи
и пустились в пляс. Круг вращался все стремительнее, все сильнее
притоптывали ноги, все быстрее мелькали бороды и разлетались пейсы.
Когда быстрота кружения достигла апогея, отдельные плясуны начали
взвиваться вверх и как бы повисать в воздухе - таких антраша не
постыдился бы и сам Нижинский. Так, должно быть, взвился первобытный
человек, впервые ощутив существование Бога!
Я вышел совершенно ошеломленный.
- Не надо забывать, что первоначальное значение слова "хасид" это
"набожный, смиренный и жизнерадостный", - сказал поджидавший меня
Хеннох. - Они постоянно ищут Бога. А сегодня еще крепко приложатся к
бутылке, потому что, по их словам, во время молитвы горит сердце и этот
огонь надо залить.
Рахиль подала нам воду, чтобы омыть руки, а Хеннох, перед тем как
произнести торжественный кидуш над стаканом изюмного вина, открыл дверь,
ведущую на лестницу:
- Я вижу, Хеннох, что ты поступаешь как Рав Гуна, о котором, если не
ошибаюсь, сказано в книге "Таанит", что он, прежде чем сесть к столу,
открывал двери и кричал: "Пусть войдет, кто голоден!"
- Великолепно! Браво! Святое место, я вижу, освежает твою память и
восстанавливает знания. Но я придерживаюсь скорее того, что написано в
книге "Дерех Эрец Зутта": "Смотри, чтобы двери твоего дома не были
закрыты, когда садишься к столу". Зачем? - добавил он вполголоса,
лука-во стрельнув глазом из-за жениной спины. - Затем, чтобы соседи
слыша-ли, насколько богобоязненно произносишь ты свои молитвы!
Фаршированная щука и хала были превосходны - но больше не было ничего: у
верующих евреев в этот вечер пища богатого не должна отличаться от еды
бедняка.
Рахиль давно ушла спать, а мы все сидели, осушая бутылочку и вспоминая
бродячую жизнь и общих друзей. Было далеко за полночь. Я почувствовал,
что вообще не засну, если не выкурю папиросу. Хеннох замахал руками:
- Что ты, что ты, старик! Курение в шабас считается тут одним из семи
смертных грехов. Голову оторвут!
- Так спят ведь все!
- Мой тесть и через сутки табачный дым нанюхает.
Мы вышли из дома и отправились за черту города, но конечно, в пределе
двух километров, допускаемых в шабас. Спокойную тишину тем-но-синей ночи
нарушали лишь доносившиеся издали песни и крики подгулявших хасидов. Мы
стояли на высоком откосе, а внизу поплескивала широкая Висла. Я жадно
курил, а Хеннох ходил кругами, с опаской всматриваясь в темноту.
- Скажи, Хеннох, что это за Вольф Мессинг , который в газетных
объявлениях провозглашает себя раввином из Горы Кальвария ?
- Я с ним не знаком, хотя и видел несколько раз. Мессингов тут у нас
хоть пруд пруди. Вольф приезжает из Варшавы к отцу и братьям. Это бедные
и скромные люди, но всеми уважаемые. А его одни считают деше-вым
шарлатаном, другие - мешугене, помешанным чудаком, но безвред-ным. Наши
евреи избегают самозванцев, в особенности если у них странные источники
доходов. Гадальщик, прорицатель - это не занятие для еврея . Если он,
конечно, не цадик...
Утром Хеннох накинул на спину полосатый талес и мы снова отправились в
синагогу, где нам предстояло пробыть до обеда. Волнений и шума было не
меньше, чем накануне. Я воспользовался временем, когда особо чтимые
евреи , вызываемые по очереди, читали главы Пятикнижия, и вышел в город.
Улицы были как вымершие и только кое-где степенно прогуливались
маленькие девочки в длинных платьицах. Я прошелся по рынку, осмотрел два
барочных костела, ратушу, артиллерийские казармы в классическом стиле,
древние торговые ряды. Увидев почтовое отделение, я вошел, купил и
отправил открытку с общим видом городка. Осмотревшись и убедившись, что
вокруг - ни души, выкурил папироску, посмотрел на часы и решил, что пора
потихоньку возвращаться в синагогу.
Я уже был невдалеке от нее, когда увидел Хенноха, галопом бегущего
навстречу. Лицо его было перекошено, глаза выпучены от страха.
- Амба! - издалека заорал он. – Давай задний ход и сматывайся! Беги
скорее на станцию, авось поймаешь какой-нибудь товарняк!
Я ничего не понимал.
- В чем дело, где пожар?
- Рви когти и не спрашивай! К синагоге только что подошел почтмейстер и
рассказал, что сегодня впервые в жизни видел еврея , который осмелился у
них в штетеле курить в шабас! Тут с этим не шутят, могут закидать
камнями!
Он отскочил от меня и зарысил обратно, бросив через плечо:
- А меня еще ждет разговорчик с тестем…
Вот так и запечатлелась в моей памяти Гора Кальвария .
После того как осенью 1939 года Гитлер и Сталин оккупировали и разделили
между собой Польшу , части евреев из западных областей удалось бежать на
восток. Из Белостока в Западной Белоруссии вскоре до нас дошли слухи,
что какой-то Вольф Мессинг очень успешно выступает там в открытых
сеансах и уже завоевал славу удивительного ясновидца. Фамилия эта никому
ничего не говорила, и я, может быть, был единственным, кто вспомнил
"раввина с Горы Кальвария ".
Вскоре после того как пришла и моя очередь бежать из Львова и я осенью
1941 года очутился в Ташкенте , туда приехал на гастроли, а потом там и
поселился Вольф Мессинг . Через какое-то время о нем заговорили, стали
писать в газетах, приладив ему звание "профессора", и превознося до
небес его сверхъестественное умение читать мысли. Постепенно Мессинг
стал превращаться в легенду. Ходили слухи о столпотворениях у входа в
зрительные залы, о трех сеансах в день и о громадной деньге, им
зашибаемой. Последнее нашло свое подтверждение летом 1942 года: в
"Правде Востока" появилась статья о самоотверженном и патриотическом
поступке профессора Мессинга , на свои личные сбережения подарившего
Красной армии боевой самолет. А еще через день в той же газете была
опубликована телеграмма:
"Товарищу Вольфу Мессингу . Примите мой привет и благодарность Красной
Армии, товарищ Вольф Мессинг , за вашу заботу о воздушных силах Красной
Армии. Ваше желание будет исполнено.
И. Сталин ".
- Ну и ну! - удивился я, прочитав. - Вот так и идет в гору этот наш
"раввин с Горы Кальвария "!
Потом как-то все утихло. В городке говорили, что Мессинг дает гастроли
на Дальнем Востоке. Передо мной же в октябре его фамилия возникла
неожиданно, причем в таком сочетании, что сразу можно было предположить
что-то неладное.
Как-то на улице Карла Маркса остановил меня, не к ночи будь помянут,
Абраша Калинский, известный в Ташкенте сексот и провокатор. Об этой
благородной специальности я к тому времени уже кое-что знал, но, как
вскоре выяснилось, недостаточно. Калинский был специалистом по беженцам
из Польши . Он их сперва обирал, скупая у них последние ценные вещи, а
затем доносил на них органам. К тому времени он уже "отстрелял" до ста с
лишним человек! И мало кто из них вышел живым из тюрем и лагерей...
За мной Калинский охотился уже давно, но мне пока удавалось ускальзывать
из его ловушек. Он нагло предлагал мне самые выгодные сделки по купле и
продаже золота, бриллиантов и даже долларов. Я посылал его подальше, но
он терпеливо и настойчиво продолжал идти по моим следам.
- Слушай, - зашептал Калинский, - подвернулся удобный случай драпануть в
Иран. Цена пустяковая: для тебя только десять тысяч.
- Катись ты, Абраша, к такой-то матери! Доложи наверху, что со мною не
получается, и отстань!
- Ну вот, ты мне опять не веришь... - укоризненно, с печалью во взоре
промолвил Калинский. - А я ведь тебе только добра желаю... Подожди, -
вдруг оживился он, - сейчас я тебе докажу, что не вру! Постой тут, а я
сбегаю в гостиницу, принесу открытку, которую получил из Тегерана от
Вольфа Мессинга . Это благодаря мне он уже в свободном мире!
Тут я повернулся и дал ходу. Это меня, однако, не спасло. Когда через
несколько недель меня взяли, один из оперативников спросил с ухмылкой:
- Что же это вы в Иран не захотели?
И вот мы оба - автор "открытки из Тегерана" и я, "в Иран не захотевший",
- припухаем в одной тюремной камере. Я снова глянул на "раввина с Горы
Кальвария ". Комок несчастья не изменил своей эмбриональной позы. А
Радзивиловский не прекращал болтовни.
- Смотрите, сколько паек хлеба набралось у него на подоконнике! Он-таки
да ничего не замечает. Мне его пайки не нужны, своей жратвы хватает, а
вот вы после голодухи в карцере едва на ногах держитесь. Сей-час я у
него тяпну одну для вас и типун мне на язык, если он заметит. В первый
день, когда его привезли на самолете из Туркмении, он поначалу говорил
как заводной и все не верил, что такое могло стрястись с ним, с такой
знаменитостью. Но после первых же допросов замолчал. Типун мне на язык,
если он не рехнулся!
Мессинга и при мне несколько раз вызывали на допрос. Когда надзиратель
открывал кормушку и выкрикивал его фамилию, Радзивиловский за него
откликался, а затем тащил его под мышки к дверям. Однажды тот пропал на
целые сутки, и мы уже думали - закатали в карцер. Но Мессинга ,
по-видимому, искусственно кормили: когда его принесли в камеру, рубаха у
него была в яичных желтках. И наверное, сделали какой-то укол, потому
что он крепко спал. А на следующий день вышел с нами на оправку,
ополоснул лицо и руки, а вернувшись в камеру, поел хлеба с сахаром и
запил кипятком.
- Разговелся, миляга, - просиял Радзивиловский. - Без жратвы в один
момент можно в ящик сыграть. Теперь ты, Вольф, должен наворачивать от
пуза! Вот тебе от щедрот моих зубок чеснока. В нем вита-мин "це", как в
сальце и маслеце!
Радзивиловский захохотал. Вольф Мессинг поднял голову и на губах у него
появилось что-то вроде грустной, извиняющейся улыбки. Эта полуулыбка так
изменила его изможденное лицо, что мое необоснованное предубеждение
против него смягчилось. Мне вдруг захотелось узнать, что он собою
представляет. Но как к нему подойти? Он кажется отгородился от всего
мира стеной недоверия. Что с ним стряслось? Неужели маленькому шпику,
говнюку Калинскому удалось "оформить" такую восходящую звезду, как
Мессинга ? Тут какая-то заковыка...
Но пока что мы отлеживались. Я после карцера, где был почти уже готов
"расколоться" и "во всем признаться"; он, после голодовки готовящийся...
к чему? Ведь дело у него, насколько я понимал, было ясное и изо всех
подследственных в этой тюрьме, наверное, только Мессинг да
Радзивиловский знали точно, за что сидят.
Радзивиловский, между тем, хотя и проявлял обо мне заботу, начал меня
невероятно раздражать. Сперва своим неутомимым оптимизмом и
беспрестанным повторением: "Во время войны, чтобы остаться в живых, нет
лучше места, чем тюрьма и лагерь". Потом стала раздражать и его сытая,
самодовольная физиономия. И охватывала ярость при виде того, как он
обжирается частыми обильными передачами, звучно чавкая и отрыгивая -
после чего его брюхо вздувалось барабаном, терзая наш слух и обоняние.
Такое нарастание нерасположения к сокамернику обычно приводит к взрыву и
драке - кто сидел, знает, о чем я говорю. Но для взрыва я был еще
слишком слабосилен.
Примерно через полгода, когда я уже перебывал в других камерах и
карцерах, надзиратель как-то велел мне отнести в корпусную каптерку
личных вещей шмотки пущенного в расход басмача Рахмана. Среди кучи хлама
я заметил в углу старое пестрое лоскутное одеяло, - то самое, в которое
закутывал меня Радзивиловский после карцера...
"Неужели из трех узников камеры № 13 погиб именно тот, кто был так
уверен, что тюрьма - лучшее место, чтобы выжить в войну, и у которого
действительно, казалось, было на это больше всего шансов?" - подумал я.
И уже с какой-то теплотой вспомнил его неиссякаемый оптимизм, с
благодарностью - его лоскутное одеяло и зубок чеснока. И задумался над
коварностью и непредрекаемостью человеческих судеб в это страшное время.
Но до этого было еще полгода. А сейчас Радзивиловский не переставая
тараторил, Мессинга же не было слышно, хотя он давно вышел из своего
оцепенения и, прислонившись к стене, неподвижно сидел, погруженный в
свои невеселые мысли. Я решил попытать счастья.
- День добрый, - сказал я по-польски. Пан ведь с Горы Кальвария ? Я там
знавал кое-кого.
Он настороженно в меня уставился. Взгляд у него был действительно
пронзительный, даже можно сказать - сверлящий.
Откуда вы знаете, что я с Горы Кальвария ?
- Я много лет читал объявления в "червоняке" и других газетах.
- А кого вы знаете в моем штетеле?
- Один мой хороший друг женился на Рахили, дочери Каца, у которого
торговля обувью. Это, если я не ошибаюсь, на углу Пилярской и
Стражацкой.
Он прищурился и кивнул.
- Ну да. Мы живем там рядом. Рахиль я знал, когда она еще в куклы
играла.
Он замолчал, явно что-то перебирая в голове.
- Послушайте, не знаю, как вас звать, - начал он через некоторое время,
- а вы, часом, не тот самый хороший друг мужа Рахили, который должен был
бежать из нашего штетеле, после того как наш почтмейстер накрыл его с
папиросой во время шабаса? Я рассмеялся.
- Тот самый. Хотя и не подозревал, что стал в вашем штетеле столь
известен.
- Тогда шолом алейхем! - он подал мне руку и перешел на идиш, который он
знал явно лучше, чем польский. - Знаете, что я вам скажу? Все время я
вот так тут сижу, а мыслями там. Живы ли еще наши евреи ? Рассказывают
такие ужасы о том, что немцы там творят! Но мне не верится. Ведь в
первую войну они ничего такого не делали, а с нее прошло всего-навсего
двадцать с чем-то лет. Знаете, - добавил он, улыбнувшись подвернувшейся
мысли, - тот самый Кац мне под ноги плевал за то, что я ходил с
непокрытой головой. Так я об этом сейчас вспоминаю прямо с умилением!
Вот какие были у нас в то время огорчения. Жилось, как у Бо-га за
пазухой.
Так начались наши разговоры, разговоры двух евреев , которых постигло
одинаковое горе. Правда, у него был налицо "корпус деликти", от меня же
следователь добивался, чтобы я сам выдумал себе вину, да еще так, чтобы
это выглядело правдоподобно. Я говорил мало, а молчаливый и недоверчивый
до того Мессинг вдруг стал словоохотлив. Причем он обращался не только
ко мне, а вел разговор и как бы сам с собою. Может быть, он думал, что
настали его последние дни и ему надо было вспомнить всю свою жизнь? А
может быть, у него теплилась надежда, что я вдруг останусь в живых и
расскажу когда-то где-то о его судьбе, позабочусь, чтобы гибель его не
осталась безвестной?
Рассказчиком Вольф Мессинг был плохим. Говорил он нескладно, отрывисто,
запас слов его был невелик. Зато он часто и помногу цитировал целые
отрывки из священных книг: заученное в хедере крепко засело в его
голове. И мне трудно передать его повесть не потому, что с тех пор
прошло очень много лет, - все подробности я запомнил хорошо, - а потому,
что как передать все то, что сопровождает рассказ местечкового еврея :
грустные вздохи, выразительные гримасы, движения бровей, заменяющие
иногда целые предложения, все эти характерные словечки "ой", "вей", "а
золхен вей", "ша" и многие другие? Так что хотя я постарался сохранить
некоторые характерные его выражения, речь его здесь передана не совсем в
таком виде, в каком она достигла тогда моих ушей. Кроме того, Мессинг
часто перескакивал через события, я же постарался соблюсти в его
рассказе некоторую последовательность.
Ай, ай, Гора Кальвария ... Просто Гора, как у нас говорили. Это мой
вайтиг, моя боль. Наше штетеле, где с вами произошла такая неприятность,
во время моего детства выглядело совсем иначе. Я помню еще старую Гору.
Весной и осенью, чтобы куда-нибудь добраться, вам надо было месить
непролазную грязь. Летом прогнившие дощатые тротуары, переходы, кучи
мусора и пыль, пыль. Ну, а зимой, прости Господи, сугробы рыжего от мочи
снега. Из каждого угла кричала нищета и безнадежность. Правда, был
богатый двор цадика с кучей приспешников - им жилось неплохо. Два-три
состоятельных купца, вроде Каца, несколько лавочников, еле сводящих
концы с концами, бакалейщики и ремесленники... А вокруг море кабцанства,
которому прямо не на что было жить. Я, хоть убей, до сих пор не понимаю,
как могли прокормить семью люди с капиталом в десять рублей или злотых?
На лоточке у него пара кусков мыла, зубной порошок, шнурки для ботинок и
гуталин. Или кошёлка семечек и гранёный стаканчик - мерка. Или связка
сушёных грибов. Или низка инжира. Я думаю, что если бы не гроши за
ночлег от хасидов, большинство бы с голоду пропало, Боже нас от этого
упаси!
О нашей семье могу сказать: мы тоже были горькие кабцаны, хотя,
благодарение Господу, не из самых последних. Ведь кроме двора цадика в
самой Горе и фруктовых садов в ее окрестностях, в наших местах не было
ничего, что могло бы дать заработок людям. Два или три производства
мармелада и повидла не в счет - сезонная работа для горстки женщин. О
гоях я не говорю, их в Горе было совсем мало, и у нас с ними не было
почти ничего общего. Врачи, ветеринары, чиновники, аптекарь, куча
ксендзов, военные - это был другой мир, в который наши йиделех и не
пытались проникнуть. Мало кто из нас и говорил по-ихнему, прости,
Господи, темноту нашу!
Должен вам сказать, что почти треть евреев в Горе были Мессинги. Моего
отца звали Хаим Мессинг . Но и Хаимов Мессингов у нас было несколько
десятков. Поэтому давали прозвища. Отца моего прозвали Хаим Босой. Как
вы думаете, сколько надо ходить без ботинок, чтобы приобрести такое
прозвище в штетеле, где большинство детей шлепает босиком до глубокой
осени?
Отец мой - не хочу сказать блаженной памяти, хочу верить, что он жив -
арендовал сады, с которыми была возня от зари до зари. Этот гешефт имел
и свой страх и свой риск: кто мог знать, какой будет осенью урожай? Весь
год гни спину, вкладывай деньги, а только осенью узнаешь, пан или
пропал. Если получался рейвах, отец с этой прибыли расплачивался с
долгами и запасался продуктами на долгую зиму.
Я был у отца первым помощником. Мать - да пребудет священным имя ее! -
изнуренная родами, выкидышами, тяжелым трудом, рано состарилась и часто
болела. Из детей, кроме меня, в живых остались еще два моих младших
брата.
Сад был для меня сущим наказанием. Он был почти всегда вдали от
местечка, отец не успевал один ухаживать за деревьями и кустами,
бороться с вредителями, и я должен был заниматься окуриванием. Знаете,
что это такое? Глаза воспалены, слезы текут, горло дерет, прямо
задыхаешься. А потом, когда урожай дозревал, сад надо было стеречь от
деревенских сорванцов, которые налетали ватагами, трясли деревья и
обрывали кусты. Злую собаку, которую давали мне в помощники, я боялся
больше, чем этих шайгецов. Шалаш, в котором я прятался от дождя,
про-дувало насквозь, и ночами я дрожал от холода и страха. Ой, цорес ын
ляйд!
Незабываемыми событиями в моей жизни были тогда две поездки с отцом в
Варшаву : мы там сдавали товар купцам в Мировских торговых рядах.
Второсортные фрукты, или которые с гнильцой, мать выносила на местный
рынок. С моей помощью, конечно. Бекицер - без меня ни на шаг!
До осени отец всегда пробивался мелкими ссудами. Когда надо было
возвращать Горовицу такой гимляс-хессед, он посылал меня к
Гольденкранцу, занять у него на неделю десять рублей. Через неделю - к
Горовицу, чтобы теперь у него перехватить десятку и отнести ее к
Гольденкранцу. Я, как в том анекдоте, как-то сказал отцу: "Тате, причем
тут я? Разве Горовиц с Гольденкранцем не могут сами уладить дело между
собой и сами носить эти деньги туда-сюда?"
Когда Бог был милостив и случался большой урожай, да еще удавалось его
выгодно продать, отец посылал меня в хедер, чтобы я немного поучился.
Тогда мне позволяли надевать ботинки, а то я, делая честь отцовскому
прозвищу, бегал босым до поздней осени. Брюки и курточку мне шили из
перелицованной старой отцовской одежды. Еда у нас была: черный хлеб,
картошка, лук, репа, кусочек ржавой селедки на ужин и кофе из ячменя и
цикория, который мать утром варила на весь день в большой кастрюле...
Но в шабас, поверьте мне, совершалось чудо: на столе появлялись рыба,
мясо, белая хала. Отец отпивал глоток вина на кидуш, горели свечи и наша
серая и мрачная комната, полная старой рухляди, становилась праздничной.
На белой как снег скатерти даже щербатые ложки, вилки и старая глиняная
посуда казались красивыми.
В казенную гойскую школу я никогда не ходил, а в хедер бегал охотно и
учился успешно. В то время как большинство других учеников бездумно
горланило, читая очередную главу хумеша и переводя ее на идиш, я
старался все понять и вникнуть во все подробности. Я так донимал
вопросами нашего старого меламеда ребе Янкеля, что с него, бедняги, семь
потов сходило.
Запомнилось, как особенно задел меня Лот, племянник Авраама. - Ну, вся
эта неприличная история с его дочерьми. Вы помните? Пришли два ангела
вечером в Содом, когда Лот сидел у городских ворот. Помните, как сказано
в книге Бытия: "Лот увидел и встал, чтобы встретить их, и поклонился
лицом до земли. И сказал: государи мои! зайдите в дом раба вашего, и
ночуйте, и умойте ноги ваши, и встанете поутру и пойдете в путь свой..."
Видите, я могу еще слово в слово цитировать.
Ну и потом, вы, конечно, помните, как ночью собрались жители Содома и
вызвали Лота из дома и сказали: "Где люди, пришедшие к тебе на ночь?
Выведи их к нам, а мы познаем их". А Лот никак не хотел и предлагал
своих малолетних дочерей. Этого я не мог понять: что это еще за
варварство такое?
- Реб Янкель, - сказал я, - не понимаю, чего этот Лот так перепугался?
Ну, что такого, что содомляне хотели познакомиться с этими пришлыми
людьми?
Наш меламед покраснел под седой бородой как рак и промямлил, что они
хотели не "познакомиться", а "познать". Но я не отставал:
- Реб Янкель, не понимаю, в чем тут разница?
Тогда он решился.
- Они хотели спариться с ними, как мужчина с женщиной...
Местечковым еврейским мальчикам не морочили голову сказками про аиста, и
мы знали, что к чему. Но в этом случае что-то не вязалось с моими
познаниями: ведь ангелы же явились в виде мужчин?
Запинаясь и осторожно подбирая слова, бедный реб Янкель запутанно
объяснил, что люди могут иногда проявлять дикую извращенную похоть. Но
мне все-таки было неясно: ведь гости были непростые, почти сразу после
того они "людей, бывших при входе в дом, поразили слепотою, от малого до
большого". Так что? Не могли они это сделать немножечко раньше? Я не
понимал, что это, как теперь говорят, проверка: Бог хотел знать, готов
ли Лот для Него на такую жертву? Ну, как это было с Авраамом и закланием
Исаака. Но старый реб Янкель был не догадливей меня. Да ему ученики
вообще редко задавали вопросы, а такие, как я, вероятно, никогда.
Ну, а дальше по ходу книги Бытия похождения дочерей Лота меня еще больше
возмутили: эти милые девушки напоили отца допьяна и по очереди его
изнасиловали - только потому, что не смогли найти себе женихов. Если
Тора должна быть примером для подражания, то спасибо вам! У нашего
соседа, сапожника Шмуля Клоца были две засидевшиеся дочки-бесприданницы,
дюжие такие девки. Так что, им надо было брать пример с дочерей Лота?
Нет, знаете, я тогда разочаровался в Священном писании навсегда.
Отец мой не был хасидом и у нас со двором цадика и с этими неистовыми
толпами, всегда готовыми петь и плясать, не было никаких отношений. За
исключением разве того, что, как все, нуждавшиеся в деньгах, мы,
несмотря на тесноту нашего нищего жилья, ухитрялись сдавать приезжим
богомольцам каждый свободный кусок пола для ночевки. В большие праздники
нам часто приходилось ютиться в сарайчике, который кишел крысами,
тараканами и сороконожками. Тут же рядом была вонючая помойка, где
шмыгали одичавшие паршивые кошки. Да, жизнь была невеселая, хоть гевалт
кричи.
Светлейшим моментом в моей жизни бывал праздник Пурим, карнавал
еврейской бедноты. Молодежь рядилась, кто во что мог, и ходила по
улицам, разыгрывая сцены из библейской Мегилот Эстер. Выступал царь
Ахашвер, его добродетельная жена Вашти1, которую разгневанный царь
прогнал за то, что она не захотела показать красоту своего тела царским
гостям. Доморощенные актеры изображали в лицах, как Ахашвер подыскал
себе другую жену, красавицу-еврейку Эстер, как его министр Аман - перед
которым все падали ниц, кроме Мардохея, дяди Эстер, - задумал устроить
еврейский погром: "Всех с женами и детьми всецело истребить... без
всякого сожаления и пощады". И как с помощью Эстер всех евреев спасли, а
Амана отправили на виселицу, приготовленную для Мардохея.
Все женские роли разыгрывали парни, мастерившие себе царские одежды из
старых портьер и скатертей, а короны - из позолоченной бумаги. Лицедеев
сопровождала толпа статистов из ребят, напяливших на головы чалмы из
тряпья - они изображали простой народ, еврейский и персидский. Я
выстрогал себе деревянный меч и сразу стал рангом выше - попал в царскую
свиту. Бродячие лицедеи заходили и в богатые дома, получали там
подаяния.
Долгими вечерами пуримшилеры бродили по улицам, приставали к знакомым и
незнакомым, делая им неприличные предложения. Зажигали лампионы,
запускали ракеты, которые рассыпались серебряными звездами... Все это
придавало нашему штетеле сказочный вид. Выглядели новее ободранные и
перекошенные дома, выпрямлялись сгорбленные спины, округлялись впалые
груди, покрывались румянцем бледные щеки. Очевидно, именно тогда я
неясно ощутил, что существует искусство как форма отражения и
приукрашивания действительности. А поскольку зрелища облегчают жизнь, я
начал к ним тянуться. Но в Горе не было никакого искусства. Никогда, ни
в одном доме я не видел ни одной картины. Да и зрелищ было - а золхен
вей! Один раз заехал бродячий фото-плястикон. Мне удалось проскользнуть
без билета и через окошко с увеличительным стеклом поглазеть на объемные
панорамы, изображавшие большие города, храмы, дворцы, пирамиды, джунгли.
Там было лазурное небо, много солнца, много света, много сочной зелени и
пестрых цветов. Не хотелось верить, что такое может существовать
взаправду. Серость нашей жизни была удручающа.
Мне было тринадцать лет, когда внезапно скончалась блаженной памяти мать
моя. Как бывает у бедняков, внешне она ко мне большой нежности не
проявляла, но была настоящей идише маме, и ее широкий передник не раз
служил мне надежной защитой от отцовского гнева. Я помню слезы в ее
глазах, когда вечером в шабас она зажигала свечи и, положив нам, детям,
на головы свои натруженные шершавые руки, благословляла нас. Руки ее
дрожали, а губы нашептывали заклинания от дурного глаза.
Я смутно помню, как пришли старухи из хевра кадиша, чтобы обмыть мать и
одеть в смертный саван. Четверо евреев несло на плечах носилки с телом
через все местечко, а мы плелись сзади, слушая, как женщины нараспев
причитали, восхваляя покойницу, которая жила как ребцин и должна за свои
добродетели удостоиться вечного упокоения в геннадим с праведниками. Над
могилой я прочел кадиш, потому что после бармицвы считался уже мужчиной.
Во время тех семи дней, когда вся семья горевала, сидя шиве на низеньких
скамейках, я все думал, как теперь быть. Шехель, здравый смысл
подсказывал, что в Горе меня уже ничто не держит и что надо уходить и
отыскивать себе место под солнцем. Я ведь еще нигде не был и ничего не
видел, кроме Мировских торговых рядов в Варшаве . Но я молчал, затаив
мысли, и ждал подходящего случая.
В Гору Кальвария иногда заезжали бродячие балаганы, а в храмовые
католические праздники даже третьеразрядные цирки. Наши евреи этими
гойскими зрелищами не увлекались. Они с удовольствием слушали в синагоге
выступления странствующих хазенов. Об их искусстве, голосе и манере
исполнять псалмы они могли потом спорить и рассуждать неделями. Но я,
видно, оказался выродком, потому что распевов хазенов не любил, зато при
одном слове "цирк" начинал дрожать от восторга.
Цирк "Корделло", как я сегодня понимаю, был скорее намеком на цирк. Но
тем не менее, я совсем потерял голову, когда у монастырского вала у
излучины Вислы забелело его шапито. Это было скорее семейное
предприятие. Отец, пан Антон Кордонек, был директором, дрессировщиком,
эквилибристом, мастером всех цирковых искусств в одном лице. Пани
Розалия, его жена, тоже умела проделывать все, что демонстрируют
цирковые артистки в манеже. Двое сыновей, силачей и акробатов, две
малолетние дочки-наездницы, да дядя Конрад, один заменявший целый
оркестр - вот и вся труппа. Чуть ли не членами семьи считались две пары
лошадей, работавших в манеже и ходивших в упряжке, любимец детей пони
Цуцик, вислоухий ослик Яцек, бодливый козел Егомощ, да шкодливая и
озорная обезьянка Муська. Были еще две собачонки из породы шпицов и
пятнистый дог.
Хотя денег у меня не было, я ухитрялся попасть на все спектакли,
пролезая прямо между ног у зрителей.
Из-за ремонта цирку пришлось задержаться у нас довольно долго - и все
это время я дни напролет вертелся вокруг жилого фургончика, двух
фургонов побольше и палатки, огораживавших стоянку цирка. Привлекали
меня запах конюшни, отзвуки тренировки и будни иной, увлекательной
жизни. Я был счастлив, если мог помочь: принести воды, дров, охапку сена
или соломы. Циркачи постепенно привыкали к моему молчаливому присутствию
и добровольной помощи. И когда меня в один прекрасный день дружелюбно
пригласили: "Эй, жидэк, садись с нами к столу!" - я понял, что стал у
них почти своим человеком.
В ермолке, в четырехугольной накидке с вырезом для шеи, с мотающимися
внизу арбе-каифес, я сидел молча. Не только потому, что невероятно
стеснялся: я ведь по-польски знал всего несколько слов. Не сразу смог я
прикоснуться к трефной гойской еде. Хозяева меня ободряли, добродушно
посмеиваясь. Трудней всего было, конечно, проглотить свинину. Господь
наш, элохейну, прости мне, блудному сыну, который первым из рода
Мессингов опоганил свой рот этой нечистой едой!
Когда цирк стал собираться в путь, я прямо впал в отчаяние. Впервые я
приобрел друзей и сразу же терял их. Я проворочался всю ночь, а под утро
взял свой тефилим для утренней молитвы, завязал в узел краюху хлеба и
луковицу, и вышел из спящего еще местечка по направлению на Гроец.
Отойдя шесть-семь верст, я сел на бугорок у дороги. Вскоре раздался
топот копыт и громыхание фургонов. Когда они поровнялись со мной, пан
Кордонек увидел мою зареванную физиономию, он натянул вожжи и произнес:
"Тпру-у!" Потом немного подумал - и не говоря ни слова, по-казал большим
пальцем назад, на фургон... Залезай, мол! Так началась моя артистическая
карьера.
За оказанную мне доброту я изо всех сил старался быть полезным членом
труппы. Преодолев страх, я научился обхаживать и запрягать ло-шадей и
ходить за другими животными. Пейсы свои я обрезал и напялил на себя
что-то вроде ливреи. Нашлась для меня и обувь.
Я был хилым малым, и хотя уже вкусил премудрости Талмуда и мог кое-как
комментировать Мишну и Гемару, но к жизни был еще не очень приспособлен,
- в особенности к цирковой. Но со временем я научился стоять на руках,
ходить колесом и даже крутить солнце на турнике, делать сальто-мортале.
Я мог даже выступить клоуном у ковра. Первый мой самостоятельный номер
был с осликом: я пытался его оседлать, а он меня сбрасывал и волочил по
манежу. В другом номере меня преследовал козел, а обезьянка дергала за
уши.
Кордонки относились ко мне, как к члену семьи, и я не жалел, что ушел из
штетеле. В свободное время мама Кордонкова обучала своих дочек и меня
польскому языку и грамоте. Папа Кордонек показывал мне секреты
иллюзионистских трюков. Моя невзрачность и невесомость очень подходили
для факирских выступлений. Я научился ложиться на утыканную гвоздями
доску, глотать шпагу, поглощать и извергать огонь.
Меня прямо распирало от гордости, когда я смог написать на идиш первое
письмо домой. Адрес по-польски я тоже надписал сам. Я писал, чтобы они
не считали меня пропавшим, что я теперь имею специальность, что мне
живется хорошо, и что я не забываю читать кадиш за упокой маминой души.
В подробности я предпочел не вдаваться.
Я тогда действительно радовался жизни, как птица, вырвавшаяся из клетки.
Может быть, это и были самые лучшие годы моей жизни. Я потом уже никогда
не мог без волнения смотреть на бродячие цирки, встречая их на своем
пути.
Кочуя из местечка в местечко, мы объехали весь Привислинский край. Плохо
было зимой: дороги заметало, в нашем жилье на колесах становилось совсем
холодно. Заманить зрителей в продуваемое ветром шапито было трудно.
Иногда мы выступали в пустых сараях, лабазах, пожарных депо. В самые
лютые морозы мы отсиживались в родной деревне Кордонков и жили на
сбережения. Весной же все начинало крутиться по-старому, снова жилось
привольно и перед нами открывались все дороги.
Совсем неожиданно, в разгар лета 1914 года вдруг разразилась война...
Страх сказать - мировая! Немцы наступали, русские отступали, фронты
передвигались, людям было не до зрелищ. Молодых Кордонков призвали в
армию, и наш цирк распался. Пришлось мне возвращаться домой. Гнев отца я
смягчил, отдав ему почти все, что заработал. Отец в мое отсутствие
вторично женился, и хотя мачеха была добрым человеком, я не мог
смириться с мыслью, что она занимает место мамы. Товарищей у меня не
было, все от меня шарахались: я был одет как шайгец, курил, редко бывал
в синагоге. Я был апикорец - отрезанный ломоть. Отцу я еще более
неохотно помогал и в своем штетеле прямо задыхался.
Кордонек не раз упоминал посредника по устройству цирковых артистов,
какого-то пана Кобака. Я отправился в Варшаву его искать. Ночевал в
притворах синагог, в клоузах, где талмудисты ночи напролет корпели над
книгами. И в конце концов этого пана Кобака. я нашел. Он оглядел мою
тощую фигуру и сделал большие глаза. Но когда я сослался на работу в
цирке "Корделло" и продемонстрировал несколько несложных акробатических
номеров, он взял меня на учет в амплуа факира. Через неделю я получил от
него письмо - сколачивались тогда небольшие труппы для ярмарочных
балаганов.
Мне пришлось выступать с группой лилипутов, с парой великанов, с
бородатой женщиной, с человеком с лошадиной головой и со всякими другими
монстрами. Один ловкий антрепренер придумал показывать меня в стеклянном
гробу, заверяя публику, что я голодаю уже сорок дней и принимаю только
газированную воду. К этой роли я очень подходил: специально худеть мне
не приходилось. Я лежал неподвижно, подремывал, а из-под чалмы торчал
мой длинный нос и были видны впалые щеки. Как "глодомор Такамура" я даже
приобрел некоторую известность: про худых и заморенных людей стали
говорить, что они выглядят как Такамура на сороковой день голодовки.
Этот голодный номер так хорошо кормил меня целых два года что я пополнел
и пришлось прекратить валять дурака.
Когда работы не было, я возвращался в Гору. Чтобы еще раз убедиться, что
мне там нечего делать. Я там томился в ожидании приглашения на
работу.Между тем мировая война окончилась, и новое польское
правительство сразу призвало меня на военную службу. Тут вспыхнула и
другая война, польско-советская. Я был здоров, хотя и хил; меня
зачислили в санитарную часть. Я там показал несколько фокусов, прогремел
"маги-ком" и вскоре меня стали приглашать для выступлений в разных
воинских частях.
После демобилизации я взялся за старое. Выдающимся артистом я не
сделался, мыкался по балаганам и луна-паркам. Жил неважно, но не
возвращаться же в Гору, копаться в отцовских гнилых яблоках? Я начал
подумывать о чем-то более подходящем.
В это время из Германии и Чехословакии пришла к нам мода на публичные
выступления разных ясновидцев и телепатов. Газеты много писали о чешском
еврее Лаутензаке, который под псевдонимом Эрика Гануссена проделывал
удивительные эксперименты в кабаре Берлина , Вены и Праги. Вскоре и в
Польше заговорили о своих медиумах: Гузике, Оссовецком, Клюско. В
тяжелое время инфляции, кризиса и безработицы людям хотелось какого-то
чуда, хотелось узнать, что принесет будущее. Когда подводил здравый
шехель, искали необычайного. Я понятия не имел об этих вещах и меня эти
бубы мансес, бабушкины сказки, не волновали. Другое дело знать те трюки,
при помощи которых все это проделывалось. И я решил постараться узнать,
что нового в мире иллюзионистов.
Жил я тогда скромно, снимал угол у одной вдовы в еврейской части
Варшавы . И как-то решил в первый раз пойти в модное варьете на улице
Новый Свят. Шик и блеск этого заведения меня ошеломили. В
полуподвальном, отделанном со вкусом помещении, освещенном неярким
светом вращающихся цветных люстр, за богато накрытыми столиками в ложах
сидели господа в смокингах и дамы в декольтированных нарядах. Бесшумно
сновали официанты во фраках. Боже мой, куда тут мне в моем потрепанном
"лучшем" костюме? Я. забился в темный угол возле стойки бара и оттуда
наслаждался новой для меня атмосферой. На небольших подмостках с
задником в виде раковины выступали поочередно шансонье, танцевальные
дуэты и комики. Потом вышел артист в безукоризненном фраке, четко
выделявшемся на красном плюшевом фоне. Этот напудренный и напомаженный
хлыщ игриво кокетничал с публикой и в такт нежной музыке демонстрировал
иллюзионистские номера с игральными картами, зажженными сигаретками,
платочками и шариками. Сами по себе номера были простенькие, - но надо
было видеть, как этот хлыщ их подавал! Он шаркал ножкой, грациозно
изгибался, посылал в публику воздушные поцелуи. Я смотрел, как
зачарованный, и думал: ну, куда мне, горемыке, до него! Нет, никогда бы
я не сумел так выпячивать тухес и так им вилять! Да и рылом я не
вышел...
Но вот конферансье объявил, что теперь выступит известный телепат и
ясновидец Арно Леони, который читает человеческие мысли как открытую
книгу.
Вышел солидный дядька с хорошенькой ассистенткой и начал проделывать
захватывающий номер. Этот с публикой не кокетничал, голос его был
внушителен, а тон повелителен. Он держал зал в напряжении, работал в
темпе, подгоняя свою ассистентку и публику, заставляя их действовать по
своему внушению. Он угадывал, где запрятаны предметы, объявлял, что
находится в карманах господ и сумочках дам, прочитывал цифры сквозь
запечатанные конверты. Это были фокусы самого высокого класса.
Я понимал, что это держится на трюках, но на каких точно, - не
соображал. Однако я сделал два важных вывода: что главная роль тут
принадлежит ассистентке и что такие штуки мог бы не без успеха
проделывать и я. И, вдобавок, что это не так уж сложно: публика любит,
чтобы ее обманывали. Словом, я загорелся новым амплуа.
Я начал донимать пана Кобака: где можно обучиться этим телепатическим
хитростям и доходное ли это дело, дает оно парнусе или нет? Пан Кобак об
этом не имел никакого понятия и направил меня к некому пану Циглеру,
антрепренёру артистов варьете. Тот со мной, лапсердаком, сперва и
говорить не захотел. Куда ты, мол, Мессинг , прешь? Телепатия, мол, не
твоего ума дело, тут требуется солидное образование и изучение
психологии . Но я не сдавался и твердо решил освоить все эти тонкости.
Оказалось, что эстрадных телепатов уже не так мало, но котировались они
по-разному. Но вообще-то это новое искусство прочного места себе еще не
завоевало.
Я перестал морочить голову Циглеру, но мысль овладеть новой
специальностью засела прочно - надоели дешевые ярмарочные балаганы и
дурацкие факирские штучки. Не буду же я всю жизнь жечь себе огнем глотку
и тыкать в нее шпагу!
Я долго искал и, наконец, мне удалось познакомиться с неким паном
Залесским. Это был телепат не крупного разряда, но ремесло знал хорошо.
К сожалению, он был горький шикер и иногда напивался до потери сознания.
Он долго ломался, но наконец взял меня, с условием, что не только ничего
мне не будет платить, а что я должен внести за учебу ребегельд. Я отдал
ему почти все мои более чем скромные сбережения и снова стал жить
впроголодь, словно факир в стеклянном гробу.
Старый пропойца не торопился посвящать меня в тайны телепатии, но ведь и
я не лыком шит. Я начал копаться в букинистических лавках на улице
Свентокшижской и разыскивать книги о телепатических экспериментах.
Читать я, как вы уже знаете, был не очень горазд, к тому же плохо
понимал терминологию и мне пришлось пробиваться как сквозь китайскую
грамоту. Но я все же одолел книги Охоровича, Манчарского и Рише в
переводе с французского. Через некоторое время я уже мог с грехом
пополам ассистировать маэстро Залесскому.
Он стоял на сцене с плотно завязанными глазами и любой из публики мог
убедиться, что повязка непрозрачна и плотно облегает голову. Вдобавок он
еще демонстративно поворачивался спиной к залу, где я в это время шнырял
между рядами. Я обращался к одному из зрителей и просил его вручить мне
какой-нибудь предмет. Ну, что может быть в карманах у человека в такой
обстановке? Чаще всего мне подавали часы. И тогда я показывал их
зрителям, а затем таинственно, как бы стараясь направить телепатический
ток на маэстро, спрашивал:
- Что у меня в п р а в о й руке?
Маэстро корчился, как пораженный электрическим током, а затем глухо
выдавливал:
- Ча-сы...
После того как гром аплодисментов стихал, я спрашивал:
- А что у меня в л е в о й руке?
Это означало - очки.
- А что у меня т е п е р ь в л е в о й руке?
Здесь речь шла о расческе.
Существовала подробно разработанная система обозначений для всех
предметов, которые люди носят при себе. Надо было только очень
остерегаться детей, - и я их потом всегда страшно боялся: у них в
кармане могла оказаться стрелянная гильза, ракушка или живой воробей...
Еще проще был номер со словами или цифрами в запечатанном конверте: в
шляпу или коробку, куда собирали записки из публики, надо было только
незаметно подбросить свой собственный листок, а затем его ловко оттуда
извлечь.
Я тут никаких секретов вам не выдаю, их почти все знают. Так можно
одурачить только какого-нибудь простофилю из глухомани. Но должен
сказать, что со временем телепатические номера все более услож-нялись и
за изобретениями выдающихся телепатов угнаться было нелегко. Вскоре были
введены, теперь широко применяемые, так называемые "кон-такты через
руку", где при сноровке и соответственном предрасположении можно
добиться удивительных успехов.
Через полгода я решил выступить самостоятельно. С Музей, бывшей
ассистенткой моего маэстро, мы отправились в клуб железнодорожников под
Варшавой - там я и дебютировал. Обливаясь потом от волнения, я метался
по эстраде и нес какую-то словесную чушь. Выручила опытная ассистентка,
умная шикса, которая меня так хорошо вела, что я счастливо дотянул до
конца. Хотя бурных аплодисментов не было, я благодарил Всевышнего уже за
то, что меня не освистали. Знаете, что я вам скажу? Я этого волнения
перед выступлением так никогда и не смог преодолеть. Как выступать, так
у меня сразу такое начинается в животе! С годами это даже усилилось.
Плохо ли, хорошо ли, но я овладел новой специальностью и стал с грехом
пополам выступать - хотя и не в шикарных варьете с красным плюшем.
Нашелся и антрепренёр, рискнувший организовать турне по Польше . Втроем
мы объезжали города и местечки, находили помещения, расклеивали афиши и
выступали по два-три раза в день. Публика была, слава Богу, не очень
взыскательна, а со сборами было как когда. Но расходы мы покрывали и у
нас в карманах кое-что оставалось. Только это была снова та же жизнь на
колесах...
Мессинг умолк: в коридоре гремели баки с баландой и сквозь массивные
двери камеры завоняло гнилой капустой. Когда Мессинг поднялся с койки и
с миской в руке пошел к кормушке, меня вдруг осенило - ведь я уже
когда-то видел эту фигуру! Когда я был в третьем классе львовской
гимназии, наш классный наставник как-то объявил, что завтра после уроков
в гимнастическом зале выступит телепат с сеансом угадывания мыслей.
Билет стоил пятьдесят грошей - это я хорошо запомнил; на фамилию же
телепата вообще не обратил внимания.
На подмостках суетился человечек с торчащим крючком носом и лохматой
головой; взгляд у него был пронзительный. Голос был скрипуч, а речь,
хотя и невнятна, но повелительна. В своем темном костюме он был
удивительно похож на нашего преподавателя математики по прозвищу Галка.
Не все его номера захватывали юных зрителей, но были и интересные. Вот
он хватает кого-то за руку, стремится из зала и находит в уборной
спрятанную шапку. Браво! Браво! Но Антек Мерский и Метек Барщ, два наших
озорника, перемигнулись - и когда один из них в присутствии ассистентки
спрятал в коридоре перчатку, другой ее тут же потихоньку перепрятал.
Напрасно метался озадаченный телепат, выкрикивая свои заклинания! В
конце концов он сник и плаксиво пожаловался, что кто-то в зале хулиганит
и не дает ему сосредоточиться.
Это было пятнадцать лет тому назад. Глядя на его остриженный
арестантский череп, я не мог удержаться от смеха, вспомнив его лохматую
голову и нашу мальчишескую выходку. Мессинг , конечно, этого случая не
помнил, но заметил, что не зря же он всегда опасался детей.
Почти сорок лет я носил в себе удивление от встречи с этим человеком. Он разбудил во мне интерес к тайнам человеческой психики. Конечно, он не мог предсказать, что нахальный мальчишка, ворвавшийся к нему в гостиничный номер, сам когда-то выйдет на сцену с подобными выступлениями.
Но мы живем в стране, которая своими невероятными пируэтами удивляет мир. В нашей жизни все поставлено с ног на голову и мгновенная перемена знака судьбы на противоположный у нас — обычное явление.
Летом 1942 года в Ташкентской газете «Правда Востока» появилась статья о самоотверженном и патриотическом поступке «профессора В. Мессинга, пожелавшего подарить Красной Армии самолет, построенный на личные средства». Через неделю во всех центральных газетах была опубликована следующая телеграмма:
«Товарищу Вольфу Мессингу. Примите мой привет и благодарность Красной Армии, товарищ Вольф Мессинг, за вашу заботу о воздушных силах Красной Армии. Ваше желание будет исполнено.
И. Сталин».
В те годы слава о Мессинге катилась по стране. Его выступления собирали тысячные толпы. Таинственная способность «читать» чужие мысли страшила и привлекала людей. Такая известность позволяла Мессингу в трудные военные годы хорошо зарабатывать. В то время у артистов не было фиксированных ставок за выступление. Артист получал деньги с количества проданных билетов. Мессинг по популярности обошел знаменитых певцов Лемешева и Козловского и считался одним из богатейших людей страны.
Об истоках его невиданного дара ходили невероятные слухи:
— Вы знаете, что он родился на горе Голгофе? — Спросила меня одна дама, не пропускающая ни одного выступления кудесника.
— Как это? — удивился я. — Он же, кажется, поляк. А гора Голгофа в Иерусалиме.
— Поляк? Вряд ли. У него внешность хасидского раввина. Говорят, он и был раввином до того, как на него снизошел дар читать мысли людей.
Мистическое объяснение удивительного феномена, меня, студента-медика, не устраивало. Я не обратил внимания на ее слова, а вскоре и забыл их.
Но где же встретил сталинское приветствие легендарный экстрасенс?
Об этом я не узнал бы никогда, если бы судьба не послала мне встречу с польским журналистом Игнатием Шенфельдом. В 1941 году ему пришлось бежать из оккупированного немцами Львова. Как беженец он попал в Ташкент, где был арестован и обвинен в шпионаже местными органами КГБ.
Итак, где же застало приветствие великого вождя телепата и прорицателя Вольфа Мессинга?
В камере № 13 внутренней тюрьмы Узбекского НКГБ. Почти никто из почитателей таланта знаменитого мага, помнящих его триумфальные выступления, не знают об этом грустном эпизоде его жизни. За многие годы славы этого уникального человека никому и в голову не приходило, что такое могло случиться.
Однако тюрьма сыграла в жизни артиста роковую роль, о которой мне и поведал Игнатий Шенфельд. Незадолго до встречи с журналистом я прочитал в журнале «Наука и жизнь», воспоминания самого Мессинга и ходил под впечатлением прочитанного. Автор рассказывал о триумфальных выступлениях в столицах многих стран мира, о встречах со Сталиным, Ганди и другими выдающимися личностями.
Журналы, в которых печатались эти воспоминания, ходили по рукам и зачитывались до дыр, подобно самиздатовской литературе.
Поражало в рассказе польского журналиста то, что многое совпадало с невероятными слухами, рассказанными мне когда-то легковерной дамой. Биографию Мессинга и сведения о его злоключениях Игнатий услышал от него самого, когда несчастный ясновидец, сидя на цементном полу у параши, ожидал самого худшего — смерти за преступление, караемое Советской властью по всей строгости закона — за попытку перейти Государственную границу в военное время.
Удивительным было то, что Игнатий был земляком Мессинга и знал его родителей. Когда они встретились в камере, несчастный, подавленный страхом артист уцепился за земляка, как за последнюю соломинку. Мессинг плохо знал русский язык, был в отчаянии и с горя готов был покончить счеты с жизнью. В слезах он поведал историю своей жизни неожиданному слушателю.
Обгоняя события, скажу, что ташкентское заключение обернулось для Шенфельда восемью годами тюрьмы, а Мессинг вышел из воды почти сухим.
Я, уже написавший восторженную статью о Мессинге, очень обрадовался встрече с журналистом. Жизнь кудесника не переставала интересовать меня. Наша беседа была долгой. Постепенно я узнавал такие вещи, в которые было также трудно поверить, как и в телепатию, демонстрируемую Мессингом на сеансах.
Вот рассказ Игнатия Шенфельда о своем сокамернике, знаменитом телепате, услышанном от него самого.
— Родом мы с Мессингом из местечка под Варшавой, называемого Гора Кальвария.
— Как, как? — Удивился я. — Кальвария — это же по- латыни Голгофа!
— Да, нашу деревню называли и так. Когда-то у христиан она считалась святым местом, ее даже называли Новым Иерусалимом. В семнадцатом веке там было пять монастырей и шесть костелов с росписями на темы скорбного пути Христа. Позже там стали селиться евреи, принесли в те места хасизм. Постепенно зажиточные христиане переселились в Варшаву, а на их место пришли бедные евреи. Католическое влияние угасло, а хасизм укрепился. Гора Голгофа превратилась в Кальварию, а самым почетным и богатым человеком стал местный цадик.
Мессинги, как и мы, Шенфельды, были из бедных. Отец Вольфа, прозванный в местечке Хаимом Босым, работал летом на фруктовых садах цадика, а зимой — на его же фабрике по производству мармелада. Семья едва сводила концы с концами. Детей у Хаима было трое, Вольф был старшим. Самая трудная работа ложилась на его плечи. Он помогал отцу окуривать сад, бороться с вредителями. Вы знаете, доктор, что это за работа? Глаза вечно воспалены, слезы текут, горло дерет, человек задыхается. А спать до глубокой осени мальчишке приходилось в продуваемом насквозь шалаше.
Не удивительно, что с детства Вольф хотел удрать из родной деревни.
Однажды в местечко приехал передвижной цирк «Корделло». Это было семейное предприятие. Его возглавлял пан Антон Кордонек, дрессировщик, фокусник и эквилибрист. Помогали ему жена Розалия, два сына и две дочки-наездницы. Цирк поразил воображение мальчишки.
Денег на билет у тринадцатилетнего Вольфа не было, но он не пропустил ни одного выступления, пролезая в цирк между ног зрителей. Днем он помогал цирковой семье таскать воду, колоть дрова, задавать лошадям сена. Однажды его пригласили к столу, чем мальчик долго гордился. Когда цирк стал собираться в путь, Вольф в отчаянии убежал из дома. С зареванной физиономией он встретил их фургон в десяти километрах от местечка.
Пан Кордонек все понял и показал кнутом: «Залезай». Так начались самостоятельные скитания знаменитого артиста.
В бродячем цирке Вольф научился лежать на утыканной гвоздями доске, глотать шпагу, извергать огонь. Он быстро освоил весь набор немудреных фокусов пана Кордонека. К началу четырнадцатого года цирк исколесил пол-Польши, но неожиданно разразилась война. Сыновей пана Кордонека призвали в армию и труппа распалась.
Мессингу пришлось искать другую работу. Один ловкий антрепренер придумал для него новый номер. Вольфа укладывали в стеклянный гроб, на голову надевали чалму и демонстрировали его, как йога, голодающего уже сорок дней. Длинный нос, торчащие ребра и впалые щеки вполне убеждали публику. Номер был популярен, Мессингу стали хорошо платить. Он стал лучше питаться и вскоре пополнел. Пришлось прекратить валять дурака.
Между тем, годы летели, и артиста, достигшего призывного возраста, взяли в армию. Он стал санитаром тылового госпиталя.
После демобилизации Мессинг продолжал выступление в разных балаганах и луна-парках. Возвращаться к отцу без денег он не хотел.
Однажды Вольф побывал на выступлении чешского ясновидца Лаутензака. Он был знаменит и выступал под псевдонимом Эрика Гануссена с удивительными экспериментами в кабаре Берлина, Вены и Праги. В Польше вскоре также появились свои медиумы: Гузик, Оссовецкий, Клюско.
Мессинг, уже набравший цирковой опыт, подозревал, что все их «эксперименты» не что иное, как фокусы, но раскрыть их секреты не мог. Однажды он попал на сеанс медиума Арно Леони, «умевшего читать» мысли на расстоянии. Леони находил спрятанные в зале предметы, «видел» цифры в запечатанных конвертах, перечислял содержимое дамских сумочек. Работал ясновидец с ассистенткой, и Мессинг, внимательно наблюдавший за выступлением, понял, что ей в выступлении и принадлежит главная роль. Вольф стал разыскивать человека, который объяснил бы ему секреты телепатов и, в конце концов, познакомился с неким паном Залесским, тоже выступавшем в амплуа мага. За свои секреты ясновидец потребовал деньги и Мессингу пришлось расстаться с тем небольшим капиталом, который он успел отложить. Однако через некоторое время Вольф уже мог ассистировать своему благодетелю.
Залесскому завязывали глаза, он становился спиной к зрителям, а ассистент просил у публики дать ему на время какой-нибудь предмет. Чаще всего давали часы.
— Что у меня в правой руке? — Вопрошал ассистент.
Маэстро корчился в напряжении и, наконец, глухо выдавливал:
— Часы!
В зале вспыхивали аплодисменты.
— А что у меня в левой руке?
Вольф поднимал над головой другой предмет. Сочетание слов «левая рука» означала очки.
— А что теперь у меня в левой руке?
«Теперь в левой» означало расческу.
Фокус с цифрами в запечатанных конвертах был еще проще. В шляпу с конвертами нужно было подбросить свой и затем ловко извлечь его.
Пришлось потрудиться с «контактами через руку», но упорный юноша одолел и это. Через полгода он дал свой первый самостоятельный сеанс с ассистенткой в Клубе железнодорожников Варшавы. Сеанс удался и через год у Мессинга был уже свой антрепренер, устраивающий ему выступления. Он занимался рекламой. Афиши появлялись за неделю до выступления. В карманы новоявленного телепата стало кое-что оседать.
Почти пять лет не прекращались его гастроли по Польше. Мессинг видел, что многие экстрасенсы работают хуже него, но зарабатывают больше. «В чем секрет их успеха?» — соображал телепат и постепенно понял, что ему не хватает броского имени. Портрет с крючковатым носом и оттопыренными ушами плохо привлекал зрителей. Нужно было придумать запоминающееся звание… «А что если «Раввин с Горы Кальвария? Священное место, мистический соус, паломники… Святой раввин читает мысли и предсказывает будущее… Пожалуй, будет не плохо». Новая афиша быстро подняла и известность, и заработки Мессинга.
В это время по соглашению Сталина с Гитлером Польша оказалась частично разделена. Дружба двух диктаторов длилась недолго и вскоре. Как известно, Гитлер напал на Польшу. Началось повальное истребление евреев и коммунистов. Польские евреи побежали на восток. Вместе со всеми Мессинг очутился в Белостоке.
Советская власть укреплялась на территории, недавно ставшей советской. Партийные пропагандисты изо всех сил пытались внушить жителям, как плохо им жилось в панской Польше и, как теперь будет прекрасно при советской власти. После политических лекций устраивались концерты, для которых нужны били артисты. Мессинг записался на просмотр.
— Что вы умеете делать? — Спросили его.
— Я — телепат.
Председатель комиссии выпучил глаза. С подобной профессией он еще не встречался. С помощью знакомой певицы, знающей русский язык, Мессинг постарался объяснить суть своих номеров, но так как комиссии ничего не поняла. Ему пришлось показать несколько простых фокусов. Члены комиссии были поражены. Ничего подобного никто из них прежде не видел. Мессингу предложили выступить на показательном концерте, где собиралось все начальство города. «Кудесник, ну, просто, кудесник» говорил секретарь Горкома партии, поверивший, что Мессинг действительно читает мысли на расстоянии.
Вскоре артиста перевели в Минск и поселили в лучшей гостинице города. Снова начались публичные выступления, снова потекли приличные деньги. Через полгода его перевели в Москву и он стал артистом Москонцерта.
И вдруг — новая война! 22 июня 1941 года Мессинг выступал в Тбилиси. Он поспешил в Москву, откуда был эвакуирован вместе с другими артистами в Ташкент. Гастроли продолжались, география их все расширялась. Мессинг со своим администратором ездил по стране, выступал в столицах союзных республик, в Сибири, в Ленинграде и в Москве.
Шел уже второй год войны. Как-то в июле, когда Мессинг вернулся из очередной поездки, его попросили зайти в контору Госконцерта. Вольфа Григорьевича встретил секретарь партячейки и объяснил, что во время, когда лучшие сыны проливают на фронте кровь, тыл должен помогать фронту.
— Сколько вы, уважаемый Вольф Григорьевич, обязуетесь пожертвовать на нужды обороны?
Вопрос был неожиданным, но Мессинг ответил с достоинством:
— Тридцать тысяч рублей.
— А вы, оказывается, шутник, Вольф Григорьевич, — сказал парторг, — это при ваших-то доходах?! На днях один председатель колхоза пожертвовал миллион. Вот пример истинного патриотизма!
— Хорошо, пишите: пятьдесят тысяч рублей и прощайте. Мне нужно готовиться к выступлению. — Сухо ответил Мессинг.
Но очередное выступление не состоялось. Через день Вольф Мессинг был впервые арестован.
На первом допросе ему предъявили обвинение в шпионаже в пользу Германии. Ошарашенный нелепостью ситуации, маг бил себя в грудь, рыдал, но славные чекисты только хохотали над его бедой. Через несколько дней, окончательно истерзав несчастную знаменитость, ему напомнили, что он пожадничал с пожертвованием на нужды Красной Армии. Перепуганный телепат теперь готов был отдать все, что имеет. Его заставили подписать документ о пожертвовании миллиона рублей.
О патриотическом поступке знаменитого эктрасенса пронюхал какой-то юркий журналист, и в местной газете появилась его статья. Тем временем Мессинг сидел в камере, а органы Госбезопасности стряпали на него громкий процесс. Но, оказалось, что периферийные газеты читают и в Москве. В «Правде» появилась приветственная телеграмма Сталина. Начальство ташкентского КГБ переполошилось. Перед Мессингом извинились за ошибку, и предложили продолжать гастрольную деятельность. Его даже сфотографировали на фоне слегка помятого самолета, который он, якобы, построил для Красной Армии и подарил Герою Советского Союза К. Ковалеву.
Арест прошел незамеченным для публики. Напротив, после телеграммы Сталина, многие знаменитости стали искать встречи с телепатом. Мессинг решил вести себя умнее. Он перестал переводить свои гонорары в сберкассу. Вольф Григорьевич стал покупать кое-какие драгоценности, чтобы после войны вернуться в родную Польшу обеспеченным человеком.
Гастроли шли своим чередом и Мессинг стал уже забывать неприятное происшествие. Однажды в коридоре гостиницы «Узбекистан» он познакомился с молодым человеком, тоже поляком. Родом он был из Ломжи, где до войны Мессинг выступал. Звали нового знакомого Абрам Калинский. Он рассказал Мессингу, что был арестован в Польше за подпольную коммунистическую деятельность, был приговорен к смерти, но его обменяли на какого-то важного шпиона, благодаря родственным отношениям с Мехлисом, начальником политуправления Красной Армии. В Ташкенте, по его словам, он постоянно жил в гостинице и выполнял особые поручения политуправления. У Калинского были связи в артистической среде. Он запросто бывал в доме Народной артистки СССР Тамары Ханум, общался со знаменитыми киносценаристами и режиссерами. В его номере было множество дорогих вещей, стояла красивая мебель.
Рубль с каждым днем дешевел и Мессингу пришла в голову мысль о том, что его разбитной друг может помочь ему приобрести золото и бриллианты, которые жены высокопоставленных эвакуированных привозили с собой. Калинский обещал знаменитому телепату в этом помочь. Он сообщил, что он налаживает секретные контакты с иранским правительством и уже не раз побывал за рубежом. Из одной такой поездки он привез в подарок Мессингу упаковку прекрасных иранских сигарет «Хорасан». Секретный агент даже обещал, в знак особого расположения, взять Мессинга с собой, если он захочет прогуляться за кордон. На полученные от экстрасенса деньги он, действительно накупил бриллиантов и даже где-то достал американские доллары.
Отягощенному драгоценностями и валютой экстрасенсу, убежденному холостяку и космополиту, живущему в ненадежной, воюющей стране, сама собою пришла мысль ее покинуть. Поездка за кордон с государственным человеком казалась ему тем счастливым случаем, который грех упустить. После нескольких бессонных ночей Мессинг решил попытать счастья.
Догадливый Калинский, казалось, читал мысли экстрасенса — он посоветовал захватить в дорогу все имеющиеся у Мессинга драгоценности. Как ни страшно было ввязываться в авантюру, Вольфу Григорьевичу ничего не оставалось, как положиться на тайного агента.
В условленный день Калинский посадил Мессинга на неприметную полуторку и отвез в приграничный с Ираном поселок Душак. Он отвел экстрасенса в хибару, где их ждал старик-туркмен, проводник. «Это будет стоить сорок тысяч», сказал проводник. Мессинг не торговался. Они ударили по рукам и стали обсуждать детали перехода границы. Когда их беседа заканчивалась, в хибару вошли три человека в форме. Из-за кошмы они достали какой-то небольшой прибор, пощелкали кнопками, и Мессинг услышал все, что он только что говорил проводнику. Из-за спин чекистов ехидно улыбался Калинский.
— Ну, что, снова попался ясновидец? Нас на мякине не проведешь! — Сказал тот самый капитан, который извинялся за прошлый арест.
Несчастный телепат, «умевший», читать мысли на расстоянии, в отчаянии схватился за голову.
Когда высокому начальству ташкентского КГБ доложили о том, что при попытке перейти государственную границу задержан знаменитый шпион, оно, помня приветственную телеграмму «хозяина», устроило взбучку ретивым провокаторам. «Ослы! Вы понимаете, что будет, если в Москве узнают о ваших проделках?!»
Но теперь, после действительной попытки побега Мессинга можно было сделать секретным сотрудником и постоянно пользоваться его услугами, а со временем снова грабануть у него миллиончик. Через месяц в Ташкенте опять появились афиши экстрасенса и его гастроли по стране возобновились. В городах и поселках собирались огромные толпы. Люди хотели воочию убедиться в необычайных способностях Мессинга. Через год страну облетела новая весть о том, что телепат подарил Красной Армии второй боевой самолет.
После войны слава Мессинга продолжала расти. Поэт Роберт Рождественский даже посвятил ему стихи:
Едет Вольф Мессинг, Спокойствием лучась, Шахтерские подземные, Подспудные мысли Начнет он, будто семечки, Щелкать сейчас.
В журнале «Здоровье» некий Г. И. Косицкий сравнил его искусство с искусством Ойстраха и Клиберна. Надо сказать, что сам Мессинг в создании о себе легенды не участвовал. Он наотрез отказывался подвергать себя каким-либо исследованиям и упорно помалкивал о своем прошлом. Однако слава Мессингу льстила, а потому, при всей своей осторожности, он снова попался на удочку.
На этот раз его сумел обольстить московский журналист Михаил Васильевич Хвастунов, писавший под псевдонимом «М. Васильев». Он выпустил серию популярных брошюр «Человек и вселенная», работал над книжкой «Человек наедине с собой».
Обольщению Мессинга способствовала вышедшая тогда книга воспоминаний известного иллюзиониста Михаила Куни. Хвастунов сообразил, каким бестселлером может стать книга Вольфа Мессинга, и приступил к осаде телепата. После недельных уговоров Вольф Григорьевич сдался. Был составлен договор, по которому восемьдесят процентов гонорара должен был получить Хвастунов, Мессингу же доставалась будущая всемирная слава.
Михвас, как его называли в московских журналистских кругах, заперся с телепатом на подмосковной даче и несколько дней пытался выжать из Мессинга хоть какие-то мало-мальски сенсационные воспоминания.
Однако таковых не оказалось. Подлинная биография Вольфа Григорьевича никак не соответствовала ходившим о нем легендам. Надо было изобрести телепату новое, блистательное прошлое. И Михвас постарался на славу. В фальшивых воспоминаниях жизнь Мессинга наполнилась сногсшибательными встречами. Оказалось, что маленькому Вольфу писатель Шолом-Алейхем предсказал большое будущее. Тринадцатилетний мальчик бежал в Германию, где быстро прославился, как ясновидец. В 1915 году он встретился с отцом психоанализа Зигмундом Фрейдом, в доме которого силой внушения «выщипывал волоски из усов» Альберта Эйнштейна. Позже он совершил триумфальное путешествие по странам мира. В 1927 году Мессинг подружился с Махатмой Ганди. В Польше его вызывал к себе маршал Пилсудский, чтобы получить компетентные советы в делах государственной важности. В 1937 году ясновидец предсказал Гитлеру гибель, если он пойдет войной на восток, и за его голову гестапо назначило награду в двести тысяч марок. Он был арестован, но благодаря сверхъестественным способностям, вырвался из гитлеровских застенков и прибыл в СССР.
В 1940 году Сталин послал за Мессингом в Гомель курьера и с тех пор он часто встречался с гением всех времен и народов.
Чтобы придать «воспоминаниям» вес, Михвас нашпиговал их псевдонаучными вставками из своих же брошюр. Литературную стряпню Хвастунова стали печатать отдельными главами в журналах «Смена», «Байкал», «Современник», а так же газетах «Литературная Россия» и «Московский комсомолец». Популярный журнал «Наука и Религия» опубликовал «воспоминания» в пяти больших отрывках.
В 1955 году издательство «Советская Россия» объявило о том, что на следующий год «воспоминания» Мессинга выйдут огромным тиражом. Однако этого не случилось. Компетентными органами на книгу был наложен запрет. Больше всего этим был огорчен Михвас — завидный гонорар уплыл из его рук.
Но история фальшивки неожиданно получала продолжение. В середине шестидесятых годов в США заговорили о том, что Советское правительство уделяет большое внимание исследованиям в области парапсихологии и, в частности, телепатии. Намекали на то, что КГБ с ее помощью скоро научится читать мысли политических противников.
В 1967 году в Москву приехали две ученые дамы — Шейли Острендер и Линн Шредер. Они надеялись выяснить, какими методами коммунисты проникли в парапсихологические тайники. Особых тайн они не узнали, но в 1970 году в издательстве «Бентем Бук» вышла их книга под названием: «ПСИ — научное исследование и практическое использование сверхчувственных сил за Железным занавесом». Четвертая глава этой книги была целиком посвящена Мессингу. Она называлась «Вольф Мессинг, медиум, с которым экспериментировал Сталин». Надо ли говорить, что это был дословный перевод комикса Михваса из журнала «Наука и Религия». От встречи с американками ясновидец отказался, но пытливые дамы ничуть не усомнились в подлинности стряпни Хвастунова — Мессинга.
В конце семидесятых годов книга о феномене ПСИ была напечатана в Германии и пошла гулять по свету, выдержав восемь тиражей. Таким образом, слава знаменитого медиума перешагнула границы страны.
Прочитав книгу любознательных американок, Игнатий Шенфельд, живший в Польше и рассказавший мне эту историю, приехал в родную Гору Кальварию в надежде узнать о судьбе бывшего сокамерника. Оказалось, что из четырех тысяч жителей местечка после войны в живых осталось только двое стариков. Остальные погибли в гитлеровских застенках или были расстреляны. Мальчишку Вольфа они помнили, но о его «подвигах» ничего не слыхали. Сам Мессинг в родные места не наведывался и писем не писал.
Ассистент ясновидца Татьяна Лунгина, которую автор этих строк встречал на его выступлениях, эмигрировала в США и выпустила там книгу: «Вольф Мессинг — человек- загадка». К сожалению, и она обильно снабдила книжку измышлениями все того же Михваса, но кое-что все же добавила к биографии Мессинга. Она рассказала, что в 1944 году некая Аида Михайловна Рапопорт составила грамотный, со ссылками на работы Сеченова и Павлова, текст, с которым выступала перед сеансами. Она вынудила старого холостяка на ней жениться. В 1948 году семья получила однокомнатную квартиру в Москве, куда вселилась и сестра Аиды Михайловны, приехавшая после Ленинградской блокады. Тесная квартирка эта находилась на Новопесчаной улице. Только в 1972 году, уже после смерти обеих сестер, Мессинг переселился в двухкомнатную квартиру на улице Герцена, в дом работников Министерства культуры.
«Ни разу не было разговора, чтобы съездить хотя бы по туристической путевке в Болгарию или на прежнюю родину — в Польшу», — пишет в своей книге Лунгина.
Когда в середине семидесятых годов евреям разрешили иммигрировать из СССР, Мессинг, по словам его знакомого, с которым беседовал Шенфельд, сказал, глядя в пол: «Меня скорее уберут, чем выпустят».
Татьяна Лунгина рассказала о том, что в послевоенные годы Мессинг подружился с замечательной личностью, писателем, графом Алексеем Игнатьевым, автором нашумевшей книги «Пятьдесят лет в строю». В 1943 году Игнатьева произвели в генерал-майоры, хотя на фронте он не был. Друзья подолгу беседовали в уютной генеральской квартире. «Граф был великолепным собеседником» пишет Лунгина. Во время хрущевской «оттепели» появились документы, говорящие о том, что генерал был засекреченным агентом КГБ, а его квартира — явочным пунктом избранных агентов. Становится понятным, о чем могли беседовать Мессинг и Игнатьев.
Талантливый мистификатор стал жертвой тоталитарной системы. Он принес государству огромные деньги, жил в лучах легендарной славы, но, по словам хорошо знавшего его врача, при близком общении создавал впечатление запуганного и униженного человека. Врач не мог понять причину страха знаменитого телепата.
Советская власть не слишком благоволила к кудеснику. Когда он серьезно заболел эндартеритом, ему не разрешили вызвать из США бригаду известного хирурга Майкла Дебеки, который в 1972 году оперировал потому же поводу президента Академии наук Келдыша, хотя Мессинг хотел все расходы оплатить сам.
Только в конце жизни он получил звание «Заслуженного деятеля искусств РСФСР». Его шестидесятипятилетний юбилей был отпразднован, когда ему исполнилось уже шестьдесят семь. После его смерти почитателям Мессинга не позволили установить памятник на его могиле. «Кто-то упорно стремился наложить вето на самую память о нем, — пишет Татьяна Лунгина. — Не исключено, что ключи от тайны жизни Вольфа Мессинга надо искать на Лубянке».
Я был бы рад, если бы моя встреча с Игнатием Шенфельдом, земляком знаменитого «ясновидца», помогла читателю чуть-чуть приподнять занавес над этой тайной.»