Вторая редакция.
Сегодня я расскажу о литераторе, известном литературоведе Александре Павловиче Чудакове. Родился он 2 февраля 1938 года в Щучинске, Казахской ССР.
Известный специалист по Чехову. В 1960 закончил филологический факультет МГУ. С 1964 работал в Институте мировой литературы, преподавал в МГУ, в Литературном институте. Доктор филологических наук (1983). После 1987 читал русскую литературу в европейских и американских университетах. Состоял в Международном Чеховском обществе.
Чудакову принадлежат работы: «Поэтика Чехова» (1971, английский перевод - 1983), «Мир Чехова: Возникновение и утверждение» (1986), «Слово - вещь - мир: от Пушкина до Толстого» (1992). Помимо этого он опубликовал более двухсот статей по истории русской литературы, готовил и комментировал сборники произведений Виктора Шкловского, Юрия Тынянова.
Есть много очень ярких интересных для меня авторитетов в литературоведение, среди них этот человек. Он писал о знаменитых литературоведах. Являлся как бы связной нитью между разным временем эпохи.
Советское время искажало значение слов, выражающих человеческие ценности. Гуманизм назывался абстрактным, либерализм гнилым. Сейчас придумали новое слово, еще более унизительное-« либерасты», космополитизм безродный (переводился просто-евреи), консерватизм -реакционный. Испачкали, как могли понятие «патриот».
А ведь одно из главных положений классического либерализма - идея постепенных реформ и отрицание революций. В трудах А.Чудакова эти постулаты занимают своё место.
Многое осталось им не завершено. Осталась незаконченной книга о великих филологах. Не было у него издательских заказов, которые позволили бы бросить всё и писать книгу. Но он умер, и никто не сможет осуществить его замыслы.
До Чудакова о классике так никто не писал. Он умел о сложном рассказать просто. Рассказывал он в повествовательной форме при доскональном знании предмета.
В 2000 в журнале «Знамя» был напечатан роман Чудакова «Ложится мгла на старые ступени», который номинировался на Букеровскую премию в 2001. За этот же роман в 2011 году получил посмертно премию «Русский Букер десятилетия».
Премия фонда «Знамя» 2000.
Эта книга стала главным художественным произведением литератора.
Роман имел шумный успех. Его сравнивали с «Былым и думами» Герцена. Он писал книгу в Корее, куда он поехал на заработки. Исследовательской работой невозможно было заниматься и он начал писать роман. На его страницах предстала подлинная сохраненная Россия.
Я читала эту книгу запойно. Много лет назад. Но до сих пор храню это впечатление о жизни в далеком Чебачинске. Автор бережно передаёт тесную связь человека с предками, детьми и внуками, внутреннюю свободу, честь, стойкость и сострадание, терпение и благодарность.
Чудаков наделен не только писательским даром, талантом познания, но талантом жить.
Из рецензии:
«Я не могу передать впечатление об этой книги, как не могу передать впечатление от впервые услышанной "Поэме экстаза" Скрябина, как не могу передать впечатление от увиденной мной картины Рембрандта «Ночной дозор» в музее Амстердама.
(«Выступление стрелковой роты капитана Франса Баннинга Кока и лейтенанта Виллема ван Рёйтенбюрга», написанная в 1642 году- точное название картины М.У.)
Много написано рецензий и отзывов на этот роман, напечатанный впервые в журнале «Знамя» в номерах 10 и 11 за 2000 год.
Центральным персонажем воспоминаний становится дед: яркая, колоритная личность, поражающая способностью в эпоху гонений на личность сохранить внутреннюю независимость. Масштаб этой фигуры определяет воля к свободному суждению и достоинство человека, знающего себе цену. Вокруг живут и другие родственники, каждый со своей неповторимой судьбой.
Описана особенная культурная среда города, возникшая в результате добровольного и насильственного переселения сюда из крупных культурных городов интеллигентов - русских, латышей, немцев и других народов. Здесь многое еще живет воспоминаниями досоветской эпохи, люди еще держат былую выправку, хотя жизнь и ломает их, как может.
Люди в романе ещё помнят о мире, устроенном просто и понятно: “человек работал, соответственно получал за свой труд и мог купить себе жилье, вещь, еду без списков, талонов, карточек, очередей”. А вокруг - хаос бестолкового, часто жестокого советского быта, где “законом стало то, что раньше называли беззаконием”. В книге немало замечательных, рельефных деталей, примет времени, много юмористических подробностей. Автор тщательно воссоздаёт образ жизни, погружает читателя в обиход людей давно прошедшей эпохи.
Для людей, не знакомых с этой книгой это будет открытие. Я завидую этим читателям.
А вообще роман - исторический. Не только картина эпохи в обилии подробностей, но свидетельство. Свидетельство о том, как русская жизнь сохранялась внутри советской в той полуссыльной среде, о которой я не знаю другого такого литературного свидетельства.
Дед-священник - первое и последнее слово романа. «Дед был очень силен». В первой главе в армреслинге он кладет руку кузнеца.
Лучшая, на мой взгляд, статья о романе Александра Чудакова написана Петром Вайлем. Она была опубликована в «Российской газете»- федеральный выпуск № 4578 от 01-02-2008 года.
Предлагаю отрывок из статьи.
«Одна из лучших русских книг последних десятилетий - "Ложится мгла на старые ступени" Александра Чудакова… Это мемуар, хотя подзаголовок - "Роман-идиллия". По-честному - ни романа там нет, ни тем более идиллии.
Какая уж идиллия в повествовании о семье русских ссыльно – поселенцев в Северном Казахстане. И почему-то Чудаков, видно, опасаясь, что не получится увлекательное чтение, несколько романизировал книгу: наряду с нормальным авторским "я" присутствует и некий "Антон" в третьем лице: тот же Александр Чудаков. Беспокоиться ему не стоило: от книги оторваться нельзя, невозможно и забыть. И, что важно, нельзя не извлечь пользы, самой что ни на есть практической, для жизни: о многих ли книгах такое можно сказать
В последнюю нашу встречу с Александром Павловичем я сказал ему о своих восторгах. И, главное, о том, что "Ложится мгла на старые ступени" - это советский "Робинзон Крузо". Школа выживания. Выживания всякого - умственного, нравственного, физического, бытового. Сравнение ему понравилось.
Чудаков успел услышать похвалы и прочесть рецензии. Книга вышла в 2002 году, а в 2005-м Александр Павлович умер безвременно и нелепо. Он был высокий, сильный, стойко воспитанный той беспощадной средой, которую описал в своей последней книге, но извивов судьбы не предусмотреть»..
Герои романа Чудакова живут по своим привычкам и законам. Писатель размышляет: "Такая странная эпоха, как советская, выдвигала и создавала таланты, соответствующие только ей: Марр, Шолохов, Бурденко, Пырьев, Жуков - или лишенные морали, или сама талантливость которых была особой, не соответствующей общечеловеческим меркам".
Можно было и раньше заподозрить в таком литературоведе природного литератора. И все же книга "Ложится мгла на старые ступени" стала радостным открытием нового большого писательского таланта, явившегося в возрасте 64 лет.
Мировозрение Александра Чудакова неразывно связано с любимым Чеховым.
Самое важное - это чеховское мужество: и его самого, и его героев. "Надо жить, дядя Ваня". Не как-то по-особенному, а вообще - жить.
Член Союза Писателей СССР (1977), Международного Чеховского общества (1989), редколлегии журналов «Новое литературное обозрение», «Чеховский вестник». Входил в жюри Букеровской премии (1995). Отмечен премией журнала «Знамя» (2000). Роман «Ложится мгла на старые ступени» входил в шорт-лист Букеровской премии (2001).
Скончался в октябре 2005 года. Причиной смерти 67-летнего ученого стала тяжелая травма головного мозга, полученная при невыясненных обстоятельствах.
Библиография
Поэтика Чехова. М: Наука, 1971.- 292 с.
Мир Чехова: Возникновение и утверждение
М.: Сов. писатель, 1986. – 379 с. Мир Чехова: Возникновение и утверждение
Антон Павлович Чехов
Книга для учащихся. – М.: Просвещение, 1987. – 174 с.
Слово - вещь - мир: От Пушкина до Толстого
Очерки поэтики русских классиков. – М.: Современный писатель, 1992. – 317 с.
Чеховиана. Чехов и "серебряный век"
Сборник статей. – М.: Наука, 1996. – 319 с.
Чеховский сборник
Отв. ред. А.П. Чудаков. – М.: Изд-во Литературного института им. А.М. Горького, 1999. – 238 с.
Чеховиана. "Три сестры". 100 лет
Отв. ред. А.П. Чудаков. – М.: Наука, 2002. – 381 с.
"Ложится мгла на старые ступени"
Чудаков Александр Павлович
ЧУДАКОВ Александр Павлович - (р. 1938) российский литературовед, доктор филологических наук (1983). В центре внимания поэтика русской литературы 19 в., история отечественного литературоведения. Книги: Поэтика Чехова (1971), Мир Чехова (1986), Слово вещь мир (1992) и др … Большой Энциклопедический словарь
Чудаков Александр Павлович - (р. 1938), литературовед, доктор филологических наук (1982). Сотрудник Института мировой литературы им. М. Горького. Исследовал творчество А. П. Чехова («Поэтика Чехова», 1971), предметно художественное видение («вещный язык») русских классиков:… … Энциклопедический словарь
Чудаков, Александр - Александр Павлович Чудаков российский литературовед и писатель Дата рождения: 2 февраля 1938 Место рождения: Щучинск, Казахская ССР … Википедия
Александр Павлович Чудаков - … Википедия
Чудаков А. - Александр Павлович Чудаков российский литературовед и писатель Дата рождения: 2 февраля 1938 Место рождения: Щучинск, Казахская ССР … Википедия
Чудаков А. П. - Александр Павлович Чудаков российский литературовед и писатель Дата рождения: 2 февраля 1938 Место рождения: Щучинск, Казахская ССР … Википедия
Чудаков - Чудаков русская фамилия, производное от слова «чудак». Известные носители: Чудаков, Александр Евгеньевич российский физик экспериментатор, академик АН СССР. Чудаков, Александр Павлович российский литературовед и писатель.… … Википедия
Чудаков А. П. - ЧУДАКÓВ Александр Павлович (р. 1938), литературовед, д р филол. наук (1982). Сотрудник Ин та мировой лит ры им. М. Горького. Иссл. творчество А.П. Чехова (Поэтика Чехова, 1971), предметно худ. ви́дение (вещный язык) рус. классиков: Слово… … Биографический словарь
Аксёнов, Василий Павлович - В Википедии есть статьи о других людях с такой фамилией, см. Аксёнов. Не следует путать с писателем Василием Ивановичем Аксёновым. Василий Аксёнов … Википедия
Гибель Саши Чудакова потрясла читающую… не одну Москву и не одну Россию: звонят из Петербурга, Новосибирска, Гамбурга. Потеряли не только большого филолога и недавно явившегося нам писателя - это было явление современной русской жизни.
Александр Павлович чувствовал себя человеком академическим и хотел держать традицию не только отцов - филологических дедов. Он на них равнялся в собственной филологии, он разговаривал с ними годами и разговоры эти за ними записывал. Есть книга, которую мало кто видел, - она отпечатана в Сеуле, когда А.П. там несколько лет преподавал, в количестве 10 экземпляров - «Слушаю. Учусь. Спрашиваю. Три мемуара». Разговоры с Бонди, В. В. Виноградовым и Виктором Шкловским, которые шли на протяжении многих лет и записывались в тот же день. Разговоры, населенные людьми и событиями за полвека - с 20-х до 70-х годов. Своей пытливой активностью А.П. связывал эпохи.
Последнее дело, которое он не успел совершить-завершить, - мемуарная книга таких разговоров. Сверх имен, уже названных, - с М.М. Бахтиным и Лидией Гинзбург. Не успел, как хотел, но сеульская книжка есть, и она должна быть переиздана в количестве, большем десяти экземпляров.
Не успел - странно это сказать, когда две недели назад говорили с ним весело об онегинском «бобровом воротнике». А.П. написал о нем исследование по случаю нового замысла - тотального, как он его называл, комментария к «Евгению Онегину» (курс лекций на эту тему он несколько лет читал). Все мы (почти) «предполагаем жить» и легкомысленно не собираемся умирать - А.П. как будто был таким в особенной степени. Какая-то бодрая, можно даже рискнуть сказать - оптимистическая нота его отличала, с постоянной настроенностью на новое дело - и гибель его в сознание не умещается. Именно гибель - не просто смерть. Столько было в нем жизни, с каким же шумом она из него ушла…
Анекдот из не столь уже недавнего прошлого: в самом начале перестройки мы были с ним в Амстердаме, и вот в студенческом клубе тамошний студент, узнав, что с ним рядом сам Чудаков, автор той самой «Поэтики Чехова», так обалдел, что никак не мог иначе это выразить - он сказал: «Позвольте вам предложить сигарету с марихуаной». Саша сказал тогда, что в первый раз понял, что такое слава.
Но, может быть, сказанное о бодром оптимизме - это внешнее впечатление? «И все они умерли» - заключительная глава романа-идиллии Александра Чудакова, названного блоковской строкой. Герой романа, личный герой, в последней главе погружен в мысль о смерти, и первоначальное название романа было - «Смерть деда». Не только для меня роман стал открытием. Мемуариста Чудакова я знал, писателя не подозревал. А филолога с его излюбленной темой предметного мира в литературе (с тем самым бобровым воротником) я стал узнавать, читая роман. Сколько в нем предметного мира - не литературного, а вынесенного из детства, биографического. Бесчисленные подробности быта ссыльного населения в городке на границе России и Казахстана, где провел свое военное и послевоенное детство автор.
А вообще роман - исторический. Не только картина эпохи в обилии подробностей, но свидетельство. Свидетельство о том, как русская жизнь сохранялась внутри советской в той полуссыльной среде, о которой я не знаю другого такого литературного свидетельства.
Дед-священник - первое и последнее слово романа. «Дед был очень силен». В первой главе в армреслинге он кладет руку кузнеца. Я видел, как Саша работает ломом - лед колет. Видел, как он строит дом своими руками. Дом (дача) вышел трехэтажный, готический, как собор. Одна знакомая, увидев его, сказала: «Автопортрет».
Высокий, тяжелый, большой человек - этот образ входил и в работу филолога. Мощь физическая, наверное, передавшаяся от деда-священника. Александр Чудаков мог стать профессиональным пловцом - знаменитый послевоенный пловец и тренер Леонид Мешков склонял его на эту карьеру. Не пошел - пошел в филологи.
Три года назад мы были в Михайловском и много плавали в приятно чистой Сороти. Он, конечно, отрывался и великодушно дожидался. Выйдя же из воды, облачался в белый костюм и галстук и делал доклад. Таков был стиль-человек.
Сергей Бочаров, 06.10.2005
("Новая Газета"
)
В этой стране, чтобы выжить, все должны были уметь делать всё.
Огород деда, агронома–докучаевца, знатока почв, давал урожаи неслыханные. Была система перегнойных куч, у каждой - столбик с датой заложения. В особенных сарайных убегах копились зола, гашеная известь, доломит и прочий землеудобрительный припас. Торф, привозимый с приречного болота, не просто рассыпали на огороде, но добавляли в коровью подстилку - тогда после перепревания в куче навоз получался особенно высокого качества. При посадке картофеля во всякую лунку сыпали (моя обязанность) из трех разных ведер: древесную золу, перегной и болтушку из куриного помета (она стояла в огромном чане, распространяя страшное зловоние). Сосед Кувычко острил: пельмени делают из трех мяс, а у вас лунки из трех говн, намекая на то, что перегной брали из старой выгребной ямы и зола тоже была экскрементального происхождения - продукт сжигания кизяка. Другие соседи тоже смеялись над столь сложным и долгим способом посадки картошки, простого дела, но осенью, когда Саввины на своем огороде из–под каждого куста сорта лорх или берлихинген накапывали не три–четыре картофелины, а полведра и некоторые клубни тянули на полкило, смеяться переставали.
Про приусадебные участки друг друга знали все - кто что сажает, какой урожай. Обменивались сведениями и семенами; в горячую пору, если кто заболевал или кого взяли на фронт, помогали вскопать огород, вырыть картошку. Огород был всем и для членов колхоза “Двенадцатая годовщина Октября”, которым по трудодням платили какую–то чепуху (от колхозницы Усти я и услыхал частушку про советский герб: “Хочешь жни, а хочешь куй - все равно получишь...”), и для учителей, зарплаты которым не хватало, и для ссыльных, которых в любой момент могли уволить. После службы, после колхоза все копались на своих огородах до темноты; заборов не было - только межа; подходили, здоровались, разговаривали, опершись на вилы–четырехрожки (мягкую землю картофельных делянок лопатой не копали). И - работа до седьмого пота; вся любовь к земле, полю, пашне, вся древняя поэзия земледельческого труда переместилась на огород.
Александр Павлович Чудаков (1938–2005) – доктор филологических наук, исследователь русской литературы XIX–XX веков, писатель, критик. Широкому кругу читателей он известен как автор романа «Ложится мгла на старые ступени…» (премия «Русский Букер» 2011 г. за лучший роман десятилетия), а в филологической среде – как крупнейший специалист по творчеству Чехова. В дневниках А. П. Чудакова есть запись: «А еще говорят – нет знаков, предопределения. Я приехал в Москву 15 июля 1954 г. Вся она была уклеена газетами с портретами Чехова – был его 50-летний юбилей. И я ходил, смотрел, читал. И подумал: „Буду его изучать“. Так и вышло». Монография «Поэтика Чехова», увидевшая свет в 1971 году, когда ее автору было немного за тридцать, получила международное признание и вызвала ожесточенное сопротивление консерваторов от науки. Сделанные в ней и в следующей книге – «Мир Чехова: Возникновение и утверждение» (1986) – открытия во многом определили дальнейшие пути развития чеховедения. А. П. Чудаков одним из первых предложил точные методы описания повествовательной системы писателя, ввел понятие «вещного мира» произведения, а его главный тезис – о «случайностной» организации чеховской поэтики – неизменно вызывает заинтересованные споры...
Сборник посвящен памяти Александра Павловича Чудакова (1938–2005) – литературоведа, писателя, более всего известного книгами о Чехове и романом «Ложится мгла на старые ступени» (премия «Русский Букер десятилетия», 2011). После внезапной гибели Александра Павловича осталась его мемуарная проза, дневники, записи разговоров с великими филологами, книга стихов, которую он составил для друзей и близких, – они вошли в первую часть настоящей книги вместе с биографией А. П. Чудакова, написанной М. О. Чудаковой и И. Е. Гитович. Во второй части собраны некрологи А. П. Чудакову, мемуары и статьи его коллег и друзей. Жизнь Александра Павловича и его живой образ отражены в многочисленных фотографических материалах, а также в некоторых его автографах.
Книга подготовлена к 75-летию со дня рождения...
Книга предназначена для учащихся старших классов. Доктор филологических наук А. П. Чудаков знакомит школьников с жизнью А. П. Чехова. В книге показывается, какие условия, обстоятельства, впечатления детства и юности подготовили неповторимое художественное восприятие мира, как из сотрудника юмористических журналов вырос великий писатель, открывший новую страницу в мировом...
Роман «Ложится мгла на старые ступени» решением жюри конкурса «Русский Букер» признан лучшим русским романом первого десятилетия нового века. Выдающийся российский филолог Александр Чудаков (1938–2005) написал книгу, которую и многие литературоведы, и читатели посчитали автобиографической – настолько высока в ней концентрация исторической правды и настолько достоверны чувства и мысли героев. Но это не биография – это образ подлинной России в ее тяжелейшие годы, «книга гомерически смешная и невероятно грустная, жуткая и жизнеутверждающая, эпическая и лирическая. Интеллигентская робинзонада, роман воспитания, “человеческий документ”» («Новая газета»).
Новое издание романа дополнено выдержками из дневников и писем автора, позволяющими проследить историю создания книги, замысел которой сложился у него в 18...
3 октября в больнице после полученных травм умер . Травмы были якобы несовместимы с жизнью, но его поистине могучий, богатырский организм боролся до последнего. Ничто не предвещало смерти этого большого, бодрого человека, полного замыслов и сил. Поверить в случившееся невозможно - настолько был он всегда живой, деятельный, заинтересованный жизнью, настолько многое в ней любил и так много еще хотел сделать. Совершенно противоестественная, дикая смерть.
О научных заслугах Александра Павловича Чудакова будут говорить много и скажут, наверное, лучше меня. Они, эти заслуги, еще в полной мере не осмыслены. Ясно одно - ушел настоящий большой филолог, и с его уходом уже окончательно прервалась связь между нашим поколением и великой русской филологией первой половины XX века, коей он был прямой наследник. Обо всем этом еще будут писать, будут выходить статьи и книги в его честь, и это хорошо, но разве в этом дело? Славой он и при жизни не был обделен, да только вот ничего не нажил - ни должностей, ни премий, ни простой возможности спокойно заниматься своим делом, не заботясь о ежедневном хлебе насущном. Мы знаем его замечательные книги о ("Поэтика Чехова", 1971; "Мир Чехова", 1986; "Антон Павлович Чехов", 1987; "Слово-вещь-мир. От Пушкина до Толстого", 1992)), его статьи о Пушкине, Гоголе, его работы по истории русской филологической науки, но как горько думать, что не доведена до конца титаническая работа над полной чеховской библиографией, не написан умопомрачительный "тотальный комментарий" к "Евгению Онегину", не подготовленной осталась книга мемуаров, над которой ему так хотелось работать в последнее время, но не было издательского заказа на нее, такого заказа, который позволил бы бросить все и засесть дописывать книгу - об этом он мечтал. И никто никогда не сможет реализовать эти замыслы. Жить - это делать то, что другой за тебя не сделает. Александр Павлович жил и делал свое дело - и вот так резко и страшно оборвалась эта жизнь, так внезапно для всех!
Но главную свою книгу он успел написать - роман "Ложится мгла на старые ступени", наделавший столько шуму, почти получивший, но не получивший Букера, - замечательную русскую книгу, которую не без оснований сравнивали с "Былым и думами " Герцена, а я бы сравнила еще и с пушкинским "Онегиным " в том смысле, что автор раскрылся в этой книге со всей возможной полнотой. С ее страниц предстала нам не только подлинная, сохраненная Россия, но и сам ее автор - в неожиданном для многих образе, таким, каким его не очень знали в "узких научных кругах". Потом, когда книга снискала безусловный успех и признание, он, как будто оправдываясь, говорил, что просто вынужден был ее написать - настолько распирали его приобретенные за жизнь познания. А познания эти были и вправду необозримы и порой ошеломительны - и в естественных науках, и в гуманитарных, и в теории, и в практике. "Я хотел как-то освободиться от всего этого, - говорил, как бы стесняясь, Чудаков, - и вот нашел такую форму: роман". В академических кругах такие "шаги вбок" не в почете, зато как запойно читали эту книгу о жизни в далеком Чебачинске широкие круги незашоренной интеллигенции, и "гуманитарной", и "технической"! Читали - потому что книга эта прежде всего талантлива, потому что автор ее был сполна наделен талантом познания, талантом слова и главное - талантом жить.
Как было им не любоваться, когда, положив очки в ботинок на берегу, он покрывал роскошным баттерфляем сотню метров водного пространства, или, напротив, уходил под воду, чтобы через несколько минут всплыть на другом берегу! Еще пару лет назад он с сожалением говорил, что раньше легко проплывал под водой сто метров, а теперь вот только 70-80. Плавание было его особой любовью, а может, и призванием - в юности ему прочили блестящую спортивную карьеру, он по этому пути не пошел, зато с каким удовольствием осуществлял заплывы в пушкинской Сороти - один, помню, заплыв был в честь взятия Бастилии, другой - имени А.П.Чехова. А выйдя на берег, надевал он, строгий академический ученый, белую рубашку, галстук, пиджак, принесенные с собою в аккуратно сложенном виде, менял кроссовки на ботинки и шел делать доклад на конференции по "Евгению Онегину". А вечером, сменив белую рубашку на тельняшку, сиживал на кухне, рассказывая бесконечные истории из своей и чужой жизни и терпеливо ожидая настоящей, правильно приготовленной разварной гречневой каши, которой был большой любитель. А для детей он сочинял на ходу, с невозмутимым лицом, и одна из таких историй, рассказанная моей дочери в пору ее раннего детства, была про двух братьев - один ел все больше конфетки, а другой - гречневую кашу, и вот поехали они в Индию на соревнования по поднятию штанги, и правильный брат, конечно, победил, а неправильный был посрамлен и потом тоже, конечно, перешел на гречневую кашу.
Он никогда не упускал возможности посидеть-поговорить, и чтобы было первое, второе и компот, а лучше вермут, но можно и другое, и как неправы те, кто считает, что пить надо по восходящей и не смешивая. Они, говорил он, лишают себя разнообразия и радости жизни. Только радость общения я от него и помню. Его ничто не раздражало, он был в согласии с людьми и в согласии с миром, который был ему весь открыт и весь интересен. Он знал каждое дерево и каждую птичку, был настоящим другом кошек и собак, хорошо разбирался в почвах, в верблюдоводстве, например, и в китоводстве, во всех, кажется, естественных науках и во всех гуманитарных, и в различных технологиях, и только у него можно было надежно выяснить, стоит ли изолировать печную трубу алебастром. Он очень интересовался, правильно ли я строю дачный дом, научил меня положить под крышу тридцатку на ребро - получилось хорошо.
Кто был на даче у Александра Павловича, тот имел возможность не только в нем самом что-то главное понять, но и вообще задуматься об отношениях человека с окружающим миром. Почти все там сделано своими руками и видно, как человек может менять жизненное пространство вокруг себя, внося в него красоту и порядок, культуру и интеллект. Он корчевал пни и "наступал на болото" (это произносилось со вкусом, с гордостью), выращивал идеальный газон, ограждая его специальным бордюрным камнем, строил забор из валунов, возя их на велосипедном багажнике с окрестных карьеров. При помощи каких-то египетских подъемных механизмов валуны эти подымались на нужную высоту, сажались на раствор, и за лето стена увеличивалась метра на два. Я ахнула, когда увидела, в каком стройном и красивом порядке содержались инструменты в его сарайчике - в таком же красивом порядке выстроены цитаты в его последнем печатном тексте. А зимой - день рождения традиционно справлялся на любимой даче - он выдавал нам гостевые валенки и вел всех в двадцатиградусный мороз в лес, сетуя, что лес не чистят и вот он погибает, и надо собраться всем поселком и почистить, а то зарастет.
О последнем его тексте я хочу сказать особо, и не только как составитель "Пушкинского сборника" и заказчик материала. Речь идет о его статье "К проблеме тотального комментария " Евгения Онегина " " - по ней мы можем судить о том, каков был его грандиозный исследовательский замысел, как он мог быть осуществлен и чего мы лишились. Не могу отказать себе в потребности привести начало этого текста:
Окружающий нас эмпирический мир физически непрерывен, и непрерывность эта абсолютна: человеку в его неспекулятивном бытии (и не связанном с такими феноменами, как частицы, античастицы) не дано пространства, свободного от какой-либо материальности.
Но для сознания эмпирический мир гетерогенен и отдельностен. Только так человек получает возможность сызмальства ориентироваться в нем, лишь умозрительным усилием устанавливая субстанциальную общность классов вещей и их иерархию. Отношения взаимопомощи, биологического симбиоза и прочие экологические связи не нарушают мировой гетерогенности. Лишайник, растущий на камне, остается лишайником, а камень - камнем. Чем активней использует лишайник свое "подножие", тем больше он становится растением и тем сильнее разнится с камнем. Можно возразить, что органические тела рано или поздно превратятся в органический перегной. Но пока они внешне-морфологически самостоятельны, для обыденного сознания они гетерогенны.
Наука давно привыкла видеть все вещи в их связях. Субстанция блюда не может быть описана биологически и гастрологически без самых дальних звеньев цепи: солнце - почва - трава - вода - барашек - шашлык.
Предметы же мира художественного изначально гомогенны: все вещи литературного произведения независимо от их мыслимого материального качествования подчинены общим для всех их законам и выражают некое единое начало. Однако литературоведческие описания художественных текстов по аналогии с эмпирическим миром обычно работают с дискретными единицами: герой - мотив - сюжет - реалии - слово и т.п. "Постатейное" рассмотрение этих проблем не изучает все элементы вместе, в их естественной взаимосвязи в процессе поступательного движения текста. Такое изучение может быть осуществлено только в медленном невыборочном его чтении-анализе.
Больше всего в таком комментированном чтении нуждается "Евгений Онегин" - чтении сплошном, без пропусков, слово за словом, стих за стихом, строфа за строфой.
Мы не должны обольщать себя мыслью, что наши представления совпадают с читательскими времени Пушкина - даже о самых простых вещах, например, о санках в I главе. Чтобы восполнить это хотя бы частично, необходимо, как и в научном описании, разрешить цепь вопросов, в данном случае упряжно-экипажных. Чем санки, на которых едет Онегин к Талону, отличаются от деревенских? Велики ли? Где на них обычно ездили? Открытые они или закрытые? Сколько лошадей? Какова запряжка? Русская? Немецкая (без дуги)? С постромками или оглобельная? Какое место эти санки занимают в экипажной иерархии? Почему на бал Онегин едет уже "в ямской карете"?
Я пишу и выписываю все это по горячим следам его гибели, в ушах звучит его голос, и в этих вопросах я слышу его всегдашний неутолимый интерес к подробностям окружающего мира и его пристальное внимание к деталям художественного текста. Два эти интереса имеют общий корень в глубине его личности. На одной из презентаций романа Александр Павлович рассказал, что формирующее впечатление произвел на него когда-то список жизненно необходимых вещей, спасенных Робинзоном Крузо с затонувшего корабля. Здесь - истоки его филологических пристрастий (вспомним работы о предметном мире и роли детали в творчестве Чехова), здесь же - истоки его романа, в котором сохраненная материальная культура возведена в ранг высшей духовной ценности.
О тотальном комментарии к "Евгению Онегину" Александр Павлович много говорил в последние годы, делал блестящие доклады и читал увлекательные лекции студентам. Мне кажется, это был его любимый замысел, в котором соединился его интерес к материальному миру в литературе с лингво-стилистическим анализом текста в плане "структурного взаимодействия словесных единиц". Любимый ученик В.В.Виноградова, он был, пожалуй, единственным из живущих ныне филологов, кто мог бы осуществить такой анализ. Мы говорили с ним о том, как бы хорошо было ему перейти в нашу жалкую пушкинскую группу ИМЛИ и в порядке плановой работы сидеть и писать этот бесконечный тотальный комментарий, получая за него нищенское академическое пособие. Но и это казалось тогда нереальным. И вот он ушел, а с ним ушли его замыслы, его возможности, его уникальные исследовательские подходы, его колоссальная переполненная память, его яркая личность, его особый физический облик - все обрушилось внезапно и дико, и, оглянувшись вокруг, я с ужасом вижу, что почти не остается больших людей из того старшего поколения русских филологов, с которым связала меня жизнь.
