Вениамин Гельман: «Галереи у нас нет, это частная коллекция, в которой преобладают самовары. Эту коллекцию собирала семья, и постепенно она расширилась от более простых экземпляров к редким - сейчас их в коллекции около сотни». На ярмарке представлен также и стол начала XX века по проекту Малютина мастерской Сергиева Посада, а также стулья той же мастерской; рядом стоят самовары московского и петербургского производства с накладным серебром. Еще один интересный экземпляр - начала XX века в стиле модерн производства европейской фабрики в Москве, скорее бульонка для подогрева кипятка на столе, чем настоящий самовар. Это - европейское изобретение, которое в России было не особенно в ходу».
«Турандот антик»
Евгения Деллос: «На салоне мы решили представить уникальные русские вазы 1840 года, французские буазери XIX века, итальянские парные столы XVIII века, а также парных венецианских львов XVII столетия и библиотеки “Буль”. Галерее в следующем году исполнится двадцать лет: когда-то она начиналась с магазина “Бабушкин сундук” в фойе ресторанов “Шинок” и Le Duc. Небольшому магазину было все сложнее вместить растущую коллекцию - так, в 2006 году вместе с рестораном “Турандот” состоялось открытие галереи “Tурандот Антик”. Наше главное направление - интерьеры частных домов, коттеджей и общественных помещений (банков, офисов), где антиквариат встраивается в современное пространство. А еще вместе с академией «Турандот» и Институтом арт-бизнеса и антиквариата галерея устраивает лекции по истории искусства».
Михаил Перченко - один из самых известных российских коллекционеров и знатоков искусства - рассказывает "Артхронике" о секретах "профессии" и курьезных случаях, связанных с неожиданными пополнениями коллекции...
Первые пятнадцать лет я собирал стекло и фарфор, коллекционировал русскую живопись — у меня были Тропинин, Брюллов, Аргунов, Венецианов. Затем была громадная коллекция миниатюр и мебели XVIII века. Все это я потом продал тремя частями. Затем восемь лет собирал Восток. Но когда понял, что мне не хватит жизни, чтобы разобраться в датировке предметов, я оставил это занятие и переключился на западное искусство, которое и коллекционирую уже 25 лет. Главным образом, меня интересует искусство Северной готики и Ренессанса — нидерландские примитивы XV—XVI веков и деревянная скульптура XIII—XVI веков. Скульптура XVII столетия мне уже неинтересна. У меня есть «Святая Анна и Дева Мария с младенцем» XIII века, исполненная в регионе Мааса, есть большой ретабль, деревянный расписной алтарь антверпенской школы первых десятилетий XVI века, есть скульптура мастерской Тильмана Рименшнайдера.
Из курьезов (их было не так много), связанных с неожиданными приобретениями, вспоминаю случай в Париже на блошином рынке Клинянкур в конце 1980-х — начале 1990-х годов. Каждую пятницу в пять часов утра туда приезжали цыгане. Они привозили все, что им удавалось собрать по маленьким городкам и деревням: от мебели до живописи. С пяти до восьми публике ничего не продавали — это было время дилеров. Помню, я начал смотреть гравюры и нашел офорт Дюрера размером А4 за какие-то 200 франков. Сейчас он стоит никак не меньше 150 тысяч долларов.
Конечно, сегодня на блошиных рынках найти уже ничего нельзя. Я езжу только к своим поставщикам. К ним же вожу и студентов Московского института арт-бизнеса и антиквариата, где читаю лекции по истории собирательства и западноевропейскому рынку. В одной из таких поездок я показывал им, как работает самый интересный, с моей точки зрения, аукционный дом — парижский Drouot .
Что можно найти на аукционе всего за день? Тогда я нашел оригинальный немецкий рисунок XVI века (1000 евро) и две фаянсовые скульптуры Александра I английской работы! Все-таки Франция — это чердак Европы. Слишком много туда было свезено, поэтому какие-то вещи (не из основных) все еще можно купить на Drouot.
Последним замечательным произведением, проданным на этом аукционе, была неатрибутированная работа Веласкеса с эстимейтом от 600 до 800 тысяч франков, которую купил мой знакомый француз лет двенадцать назад. Он думал, что станет единственным, кто распознает гениальное полотно и купит его по дешевке. Но таких умников оказалось больше сотни, и цена работы выросла до 4,5 миллиона долларов! Мой приятель заложил собственную галерею, но все же купил этого «Веласкеса», собираясь продать его на Sotheby’s (уже был и покупатель на 7 миллионов долларов!). Но ничего не вышло. Директора крупных музеев написали письмо, что Sotheby’s не имеет права атрибутировать Веласкеса. В результате полотно не было продано, мой приятель не смог отдать банку деньги и разорился.
Я лично с аукционами предпочитаю не связываться. Хорошие вещи там стоят миллионы. Но то же самое я могу купить у своих поставщиков в десять раз дешевле. К примеру, мне предлагают итальянский кабинет XVII века за 15 тысяч евро. Реально я могу его купить за 12 тысяч, но не покупаю, потому что он мне не нужен. Тогда владелец кабинета выставляет его на Sotheby’s. Там он продается за 110 тысяч фунтов, то есть в 15 раз дороже! Аукционы — это страшная вещь, особенно крупные, вроде Sotheby’s и Сhristie’s. Я не стану покупать у них что-нибудь напрямую, только через дилеров. Таким образом, иногда удавалось получить аукционные шедевры за копейки. Правда, было такое всего два раза в моей жизни.
Один случай произошел года четыре назад на Sotheby’s, где продавали сомнительного Рафаэля. Так случилось, что рядом с ним, очень косо, повесили трехстворчатый складень великого нидерландца Жана Бельгамба. Публика бежала к Рафаэлю мимо Бельгамба. Если бы кто-нибудь задержался перед Бельгамбом на пять минут, то понял бы, что перед ним шедевр. Тогда я даже не стал делать заявку на складень, думая, что цена на него дойдет на аукционе до полутора миллионов. Не дошла. Мой поставщик купил его за 55 тысяч евро и перепродал мне с десятипроцентной надбавкой.
В другой раз через своего дилера я вышел на одного бельгийского нотариуса, у которого была целая коллекция скульптуры (кстати, он же ему эту коллекцию и собрал). С дилером мы были знакомы лет пятнадцать, и все время он дразнил меня этой коллекцией. И вот в один из моих визитов в Бельгию, за шесть часов до отлета из Брюсселя в Москву, поставщик позвонил и сказал, что коллекция продается, и предложил ее посмотреть. Мы немедленно поехали в Брюгге, где я купил сразу двадцать скульптур. Хозяин снизил цену втрое от первоначальной. Он сделал это потому, что продал все в одни руки. Хотя у него было около полусотни наследников — трое сыновей, двадцать внуков, тридцать правнуков, но никто из них не желал продолжать его дело.
Такая же история сейчас происходит и с наследием профессора Гольдшмидта, чья коллекция скульптуры считается второй в мире. Он умер полтора года назад, и вот семья решила продать его собрание. Ни детям, ни внукам, ни правнукам оно не нужно. Я хотел кое-что купить, но цены так выросли, что не подступиться. Когда был жив Гольдшмидт, я договаривался с ним о покупке 30—50 вещей за миллион долларов. А сейчас один складень наследники продают за полмиллиона.
Цены на скульптуру за двадцать пять лет поднялись в среднем в сто раз. Если первые вещи я покупал за 8—10 тысяч долларов, то сегодня стоимость аналогичных произведений доходит до 4 миллионов евро. На одном из последних Sotheby’s футболист Пьер Литтбарски — третий в мире по уровню коллекционер старинной скульптуры — купил Богоматерь Тильмана Рименшнайдера именно за такую сумму.
Директор Московского аукционного дома Михаил Перченко коллекционирует искусство. В этом нет ничего необычного. Коллекционирует он живопись из Западной Европы, причем не моложе середины XVII века. В этом, кажется, тоже нет ничего необычного. Но только на первый взгляд - коллекционеров, подобных Михаилу Перченко, в России не больше дюжины. Притом что россияне ежегодно тратят на произведения искусства десятки миллионов долларов, это едва ли не единственная сфера потребления, где они последовательно покупают отечественное. Русское искусство стремительно превращается в дефицит и столь же стремительно дорожает. Сметают все, не особенно вдаваясь в вопросы качества. Классический же музейный репертуар, значительно более распространенный, бесспорный в смысле происхождения и художественных достоинств и стабильный в отношении цены, их мало интересует.
В коллекции Перченко - Кранах и Альтдорфер, Рембрандт и Альдегревер, Йос де Момпер и Хендрик де Клерк, первоклассные работы французских и итальянских мастеров. Всего 57 картин. Собранию такого уровня могли бы позавидовать многие музеи. Могли бы, но не завидуют. Хотя бы потому, что вряд ли знают о коллекции Перченко. «Коллекционирование, - говорит он, - всегда связано с некой тайной. Во всяком случае, в России. Князь Кочубей хранил свою коллекцию под Полтавой и никогда никому не показывал. И что? После революции коллекцию вывезли на 130 подводах, она пропала и нигде не всплывала с 1919 года. А Щукины и Морозовы показывали коллекции, и они попали в музеи». Музеи же Перченко недолюбливает. «Музеи, - говорит он, - это кладбища искусства. Народ не должен видеть все. Искусство - оно избирательно. Великие музеи всегда создавались на базе частных коллекций. Уффици - семьи Медичи. Музей истории искусства в Вене - короля Рудольфа».
Коллекционеры скрытны не только в России. Они любят рассказывать, но не любят показывать: сторонятся дилетантов, боятся грабителей и конкурентов. В Италии, где, по данным ЮНЕСКО, хранится 60% всех мировых художественных ценностей, Перченко под страшную клятву молчания пустили осмотреть собрание частного замка - десятки, сотни шедевров, которые уже несколько столетий не покидали своих мест и которые мало кто видел и никто никогда не фотографировал. В Италии, рассказывает Перченко, коллекционеры воюют с государством - не хотят платить налог на имущество, который бы их разорил. Государство не позволяет продавать предметы из коллекций, без чего коллекции не могут развиваться, а коллекционеры, в свою очередь, не пускают к‑себе музейщиков и искусствоведов. В‑России есть опасности пострашнее. В‑1999 году в Москве похитили сына Михаила Перченко Кирилла и требовали за него многомиллионный выкуп. Молодой человек десять месяцев провел в чеченском плену и в конце концов сумел бежать, а многие из его товарищей по несчастью погибли. Про это Михаил Перченко не рассказывает.
Хотя рассказывает он хорошо и охотно. Например, про то, как стал коллекционером: «Когда мне было лет двенадцать-четырнадцать, я учился в Гнесинской школе. По воскресеньям ходил на оркестр, играл на скрипке. После оркестра было три развлечения - съесть пирожное в булочной на углу Николопесковского переулка и Старого Арбата, поболтаться в зоомагазине и пройти через комиссионные магазины. В одном из них по воскресеньям собирались все коллекционеры города. Я стал задавать им разные вопросы, они меня учили… Так что к семнадцати годам я уже вполне профессионально разбирался в искусстве». Эту историю я слышал в исполнении Михаила Перченко дважды с интервалом в неделю: он повторил ее почти слово в слово, но так, что мне оба раза казалось, будто он приоткрывает интимную тайну. А три года назад он очень похоже рассказывал свою биографию другому журналисту для другого журнала. Хорошая легенда - необходимое условие жизни в полуподполье.
Впрочем, иногда даже опытный конспиратор путается в показаниях. «Знаток и искусствовед - абсолютно разные профессии, - поясняет Перченко особенности своей деятельности. - Знаток должен иметь глаз и великолепную память. Такой глаз - вещь в тысячу раз более редкая, чем абсолютный слух. Последний великий русский знаток Виктор Никитич Лазарев любил повторять, что искусство умерло в 1685 году, потому что тогда родился первый искусствовед». Эту байку я тоже слышал дважды. Во второй раз искусствовед родился в 1676-м. А в том, трехлетней давности, интервью - аж в 1718-м.
Сам Перченко родился в 1946-м и успел побыть скрипачом, психиатром и, по его собственному выражению, «спекулянтом»: «Я уволился из клиники Корсакова и числился директором передвижных выставок при РосИзо - была такая контора по пропаганде искусства. Я должен был отправить выставку, развесить, потом было три месяца свободных. Это давало мне большую по советским временам зарплату - 400 рублей и массу свободного времени. Я ездил по провинциальным городам и покупал у известных мне людей иконы. В Ярославле, Иванове, Орехово-Зуеве, Павловском Посаде - это золотой треугольник старообрядства в России - были самые красивые иконы XIX века, но можно было наткнуться и на иконы XV века - только старообрядцы умели их сохранять».
Иконы стали для Перченко бизнесом, но как коллекционера его привлекало исключительно искусство Западной Европы. Еще в начале 1980-х Перченко утвердился во мнении, что русское искусство - за исключением разве что иконописи XV века - вторично по отношению к европейскому. Это и предопределило состав его будущей коллекции. В Советском Союзе, вопреки распространенному мнению, вполне можно было найти произведения высокого уровня. Русские аристократы традиционно собирали европейскую живопись, русские портреты и русскую же поместную мебель. После революции собрания особо скрытных коллекционеров избежали национализации (по крайней мере частично) и осели в частных руках, еще кое-что попало в СССР из Германии после войны. Коллекция Перченко началась с того, что он купил значительную часть работ из собрания своего коллеги, эмигрировавшего в Германию. Из тех картин у Перченко сохранились лишь четыре: «Коллекционирование - очень жесткая и жестокая вещь. Как ты ни любишь свои картины, а появилась новая, чуть-чуть лучше - ты уже обязан одну из старых картин продать. Коллекция должна расти в уровне». Но с 25‑картинами Перченко не расстанется уже никогда - по его словам, уровня выше не бывает.
Сколько стоит его коллекция? «Мне предлагали за нее очень хорошую сумму, - отвечает конспиратор, - но я подумал: что я сделаю с этими деньгами? Уеду во Францию - куплю квартиру в Париже, дом за городом, три машины. А что буду делать с остальными? Потрачу на картины! А зачем? Ведь все уже есть».
Между тем коллекционирование западноевропейского искусства - дело весьма прибыльное. По словам Перченко, цены стабильно растут на 10% в год, а раз в десятилетие происходит ценовой скачок, когда стоимость работ удваивается. Еще одно преимущество европейской живописи - на этом рынке очень мало подделок. После того как в конце 80-х стали применять новые методы датировки, пространства для изготовителей фальшивых полотен почти не осталось. «Разве что Питера Воувермана можно выдать за его старшего брата Филиппа, на цене это не очень отразится, так что не стоит и пробовать, - говорит Перченко. - А вот во времена Третьякова во Франции и Германии на русский рынок работала целая отрасль - брали старые доски и рисовали. Кстати, вы знаете, как появилась Третьяковская галерея?» Уже по одному этому вопросу я догадываюсь, что правды про Третьяковскую галерею я не знаю. «Павел Михайлович Третьяков решил собирать голландцев и потратил на это 600‑000 рублей золотом. И когда среди всех его голландцев из великих мастеров не оказалось ни одного подлинного, то он дал себе слово, что дальше он покупает произведения искусства, только стоя рядом с живым художником». Ну а теперь ситуация переменилась, и несомненно подлинные русские картины висят в Третьяковке. А вся могучая фальшиндустрия по-прежнему работает на благодарный русский рынок.
Перченко не только коллекционирует живопись, он также выступает посредником для других собирателей. В своей нише он, вероятно, - единственный дилер в России. Нельзя сказать, что у Перченко нет отбоя от клиентов - по его словам, это как раз те самые десять-двенадцать российских коллекционеров западноевропейского искусства. Кто эти люди? «Работник президентской администрации, банкиры, владельцы крупных фирм. Они все есть у вас в списке. Десяти клиентов хватает - у серьезного дилера редко бывает больше». Перченко говорит, что цены у него существенно ниже западноевропейских, и объясняет этот парадокс так: «В этом нет ничего удивительного - здесь очень мало покупателей. Представьте себе уровень наших богатых людей. Они никого не знают, кроме Шишкина и Айвазовского. Вот за это они готовы платить любые деньги». За европейскую же живопись, говорит Перченко, ни один из его клиентов не выкладывал больше $250‑000. Какой смысл продавать так дешево? На насыщенном европейском рынке продажа работ высокого уровня занимает намного больше времени, чем в России. А Перченко, как и большинство дилеров, зарабатывает не на продаже, а на покупке - искусство дилера заключается в том, чтобы находить произведения искусства по ценам значительно, иногда в разы, ниже рыночных.
По традиции, огромные деньги за произведения искусства платят на аукционах. Между тем, говорит Перченко, аукционы Sotheby"s или Christie"s - мероприятия сугубо дилерские. И ни один из присутствующих на торгах дилеров никогда не допустит, чтобы посторонние могли купить там что-нибудь дешевле, чем у них в галерее. На небольших аукционах - типа венского Dorotheum, штутгартского Nagel или лондонского Phillips - другая проблема: их слишком много и там слишком велик процент второсортных работ. Чтобы купить что-нибудь действительно ценное, надо посещать их все и регулярно, а это могут позволить себе только профессионалы. Гораздо разумнее найти себе постоянного дилера - с большинством из них можно познакомиться, например, на ежегодной антикварной выставке в Маастрихте.
Квартира Перченко слишком обжитая, чтобы напоминать музей. Скорее, в ней есть что-то от крепости - бронированные окна, сейфовые двери.
Боитесь грабителей? - спрашиваю.
Да нет, - отвечает, - сюда так просто не попадешь: кругом видеокамеры.
По соседству с домом коллекционера - европейские посольства и высокие российские инстанции.
А что угрожает сегодня коллекционеру?
Число профессиональных коллекций, которые собирались в 1950–1960-е годы, сократилось почти до нуля. Это связано с политикой государства - люди устали от того, что у них отбирают коллекции, у меня самого ее отбирали в советское время три раза.
Но сейчас ведь не советское время…
Ну и что, - отвечает мне человек, который хорошо знаком с людьми, стоящими сейчас у власти, - у нас не могут остановиться. Когда наверху отбирают компании у олигархов, в деревне будут отбирать козу. Я совершенно не уверен, что у меня не отберут мою коллекцию. Но меня это нисколько не расстроит. Потому что у меня нельзя отнять мозги.
Профессия торговца антиквариатом, арт-дилера, как ни странно, одна из самых молодых в нашей стране: государство разрешило частным лицам заниматься куплей-продажей старинных вещей четверть века назад. До этого момента в Петербурге были всего четыре антикварные комиссионки, а сегодня - около двухсот салонов. Мы собрали заметных игроков из Петербурга, Москвы и даже одного иностранца, работающего с русским искусством. Одни из них занимаются традиционными для антикваров живописью и мебелью из карельской березы, другие увлечены нэцке, агитфарфором, старинными куклами или раритетными автомобилями.
Однажды я гулял по Старому Арбату и буквально прилип к витрине антикварного магазина. Меня просто поразила цена девяносто шесть тысяч рублей за серебряный сервиз: в то время автомобиль «Победа» стоил шестнадцать тысяч, а «Москвич» можно было купить за восемь тысяч. Удивление было настолько сильным, что я вошел внутрь.
В этом салоне собирались крупнейшие коллекционеры, в том числе знаменитые Феликс Вишневский и Абрам Шустер, у которых я начал свое обучение, став к семнадцати годам законченным антикваром.
С первой же зарплаты в тридцать два рубля я потратил семнадцать рублей на чашку, подарок двора его императорского величества Александру III и Марии Федоровне в день их серебряной свадьбы.
Со временем я с ней расстался без сожаления. Профессия антиквара очень жесткая: если у вас появляется эмоционально близкая вещь, вы должны ее либо продать, либо спрятать. Иначе коллекция никогда не вырастет.
Я в профессии уже сорок девять лет, хотя долгие годы работал и психиатром, - эта специальность, кстати, помогает в общении с клиентами.
Первые пятнадцать лет я собирал русскую живопись, у меня были Тропинин, Брюллов, Аргунов, Венецианов.
Затем переключился на самое главное искусство - западноевропейское, которое и собираю свыше четверти века. Больше всего меня интересуют нидерландская живопись XV–XVI веков и деревянная скульптура XIII–XVI веков.
Сегодня у меня самая большая в России коллекция такой скульптуры - сто пятнадцать экспонатов. В 2011 году в Государственном музее изобразительных искусств имени Пушкина проходила выставка «Искусство северной готики и Ренессанса. Живопись, скульптура, художественная мебель из собрания М. Е. Перченко» - собрание этого периода в самом музее гораздо беднее, чем у меня.
Адриан Изенбрант. «Мадонна с младенцем на фоне пейзажа»
Особенно я горжусь картиной «Святое семейство со святой Елизаветой» флорентийского маньериста XVI века Санти ди Тито, которую пытался заполучить около сорока лет. С этой картиной я никогда не расстанусь - просто есть произведения, выше которых уже быть не может.
Другой шедевр - шкаф работы аугсбургских мастеров, который в Россию привез дядя Петра I Лев Нарышкин. Когда я его выкупил и привез в Москву, моя теща в ужасе воскликнула: «Миша, зачем вы купили эту грязь?!» А когда мы его отмыли и отреставрировали, все ахнули. Мне за него как-то предлагали миллион долларов, но я отказался.
Часто клиенты на второй-третий год сотрудничества решают быть самостоятельными , но потом всегда возвращаются. Ведь я знаю, во что вложить и как заработать. Однако инвесторы должны беспрекословно мне доверять. Многие хотят потратить рубль и сразу получить миллион. Так не бывает. Должно пройти время, тогда и заработаете.
СлучайВ качестве арт-дилера я занимаюсь не только западноевропейским искусством. В 1993 году помог приобрести в коллекцию Инкомбанка один из шести вариантов «Черного квадрата» Малевича . Двоюродный племянник художника был директором завода, ему понадобилось 250 тысяч долларов , и банк пригласил меня с вопросом, можно ли под такую картину давать безвозмездный кредит. Я ответил, что вполне, - так состоялась эта знаковая сделка. А уже когда Инкомбанк разорился, меня вызвали и предложили продать его коллекцию искусства. Я согласился при одном условии: «Черный квадрат» Малевича реализую тоже я. Больше они мне не позвонили. И тем самым ограбили своих вкладчиков, ведь у меня был покупатель на 27 миллионов долларов , а они продали картину за 1 миллион долларов Владимиру Потанину, который в итоге подарил ее Эрмитажу. |
Тексты: Виталий Котов, Марта Агеева, Алена Спицына
Фото: Александр Ермилов, Марк Боярский
